По-моему эти слова подчеркивают всю важность вскрытия. Когда я провожу вскрытия, то отношусь к мертвым не просто со всем уважением, которое ожидает от меня цивилизованное общество, – я отношусь к ним с любовью, как к своим собратьям. Я определяю точную причину смерти, и мне крайне неприятно, что меня воспринимают каким-то таинственным мясником в плаще. Я искренне надеюсь, что те, с кем мне довелось поговорить лично, кто слышал в суде мои показания относительно смерти своих родных, понимали, что я выполнял свою работу со всем уважением. А также с любовью к человечеству, как я себе это представляю.
Стараясь быть как можно мягче, я попытался объяснить заплаканной семье Аланы, что ее тело в процессе вскрытия было не жестоко изуродовано, а очень аккуратно изучено – ради них же самих, ради нее, ради общества в целом. Общество не пожало плечами со словами: «Ну что ж, вот и еще одна 15-летняя девочка». Оно потребовало правды.
Я заверил их, что мои коллеги тщательно и в самом лучшем виде восстановили ее тело после вскрытия, как это делается со всеми телами. Работники морга по праву гордятся своими навыками. Семья Аланы не должна бояться ее увидеть. Более того, они должны это сделать. Чтобы попрощаться. Чтобы осознать необратимость смерти и продолжить жить дальше.
Я договорился, чтобы они могли посмотреть на Алану в последний раз. Они тихонько поблагодарили меня, и я ушел. Я знал, какая долгая и мучительная дорога скорби их ждет впереди. Может быть, мне удалось облегчить им хотя бы несколько шагов по ней. Эта встреча наверняка навсегда врезалась в память всем присутствовавшим – пускай у меня и у них были разные на то причины.
Разумеется, я не могу лично испытывать скорбь по каждому из десятков тысяч людей, вскрытие которых провел за свою карьеру. Разрезая тело, я не испытываю скорби. Я испытываю ее, когда вижу, как страдают из-за своей утраты другие, будь то в формальной обстановке коронерского суда либо же в более неформальной атмосфере морга или моего кабинета. В итоге я научился управлять своей реакцией. За годы, прошедшие после встречи с родными Аланы, я даже пришел к выводу, что сводить судмедэкспертов и близких покойного следовало бы гораздо чаще. Надежная и достоверная информация приносит не только ясность, но также и поддержку, облегчение, она является той прочной основой, отталкиваясь от которой скорбящие родственники могут в конечном счете начать жить дальше.
Что касается меня, то я бы сказал, что всю свою карьеру уважал и понимал страдания родных – при этом всячески пытаясь не дать им себя поглотить. Любящие все анализировать читатели наверняка связали мое нежелание в начале своей карьеры встречаться с родственниками погибших со смертью моей собственной матери в столь раннем возрасте. По поводу же моей последовавшей готовности принимать чужую скорбь они скажут: «Ага! Он не позволял себе ощутить всю необъятность горя собственной утраты! Так что он испытывал скорбь снова и снова в умеренных количествах через чужое горе, а по окончании встречи оставлял все позади!»
Должен признать, что в этой теории, пожалуй, может быть некое здравое зерно.
16
Хотя я и выполняю свою работу с глубочайшим уважением и человеколюбием, я также делаю ее и с обязательной научной отстраненностью. После нескольких лет в деле я считал, что весьма неплохо научился оставлять эту отстраненность на пороге своего дома, так что был несколько разочарован намеками Джен на то, что применял ее и в семейной жизни; на то, что вместо веселого и любящего мужа, коим я себя видел, на самом деле я был угрюмым и поглощенным своими мыслями трудоголиком.
Кто, я? Ну уж нет. Ну и что, что меня поймали за тем, как я протыкаю подготовленное к запеканию мясо разными ножами под разными углами, ожидая, пока разогреется духовка. Что в этом такого? Я был убежден, что смогу вычислить точный размер и форму ножа по оставленным им ранам, и ничто так не напоминает человеческую плоть, как кусок говядины. Было бы глупо с моей стороны немного не поэкспериментировать, прежде чем запихнуть говядину в духовку. Не так ли?
– Ты хочешь сказать, папочка, что представлял, будто наш обед – это живой человек? – спросила Анна, откладывая в сторону свои нож с вилкой. – Живой человек, которого убивают?
– Не говори глупостей, очевидно же, что это не человек, – сказал я, энергично расправляясь с жарки́м у себя в тарелке.
– У меня на мясе полно следов от удара ножом, – добавил Крис. – Смотрите!
Про мужскую солидарность он, видимо, не слышал. Я покосился на него, но было уже поздно. Теперь уже все отложили свои столовые приборы.
Наша жизнь была до абсурда суетливой. Я старался почти каждый вечер возвращаться с работы вовремя, чтобы отпустить домой нянечку и приготовить ужин. Джен теперь работала младшим врачом, и планировать неделю стало еще сложнее.
А однажды, когда нас не было дома, он сгорел. Не полностью, но достаточно сильно, чтобы нам пришлось переехать. Пожар был вызван либо неисправной проводкой, либо обозлившимся преступником, против которого я дал показания в суде (как подозревала полиция), либо и вовсе это была моя вина. Мы так никогда и не узнали, что именно послужило причиной, однако Джен упорно склонялась к последней версии.
ОДИН РАЗ МЕНЯ ПОЙМАЛИ ЗА ТЕМ, КАК Я ПРОТЫКАЮ ПОДГОТОВЛЕННОЕ К ЗАПЕКАНИЮ МЯСО РАЗНЫМИ НОЖАМИ ПОД РАЗНЫМИ УГЛАМИ, ОЖИДАЯ, ПОКА РАЗОГРЕЕТСЯ ДУХОВКА. И ЧТО В ЭТОМ ТАКОГО?
Мы остались у друзей, мы сняли жилье, мы носились со строителями, мы никак не могли решиться, продать ли выгоревший изнутри дом и купить новый или же отремонтировать его и вернуться туда жить. Я старался не видеть в этом доме метафору своего брака, корпус которого остался нетронутым, однако вся внутренняя отделка и мебель сгорели, и даже я понимал, что сложности и неудобства, связанные с чередой временного жилья, нисколько не способствовали укреплению моего брака.
Каким же облегчением стал долгожданный отпуск. Посадив в машину детей и собак, мы медленно поплелись на север по автостраде. Мы отправлялись на остров Мэн, где нас ждали мои щедрые тесть и теща с едой, любовью, вечеринками, пляжными полотенцами, детскими чаепитиями, виски с содовой по вечерам. Остин и Мэгги превращались в обворожительные карикатуры на самих себя: он крепкий солдат-колонист, она со своими ломящимися от эффектных платьев шкафами и их друзья, которым не уместиться в доме, а то и на всем острове.
На время этого отпуска мы с Джен объявили перемирие, и напряжение между нами исчезло благодаря заботе ее родителей, всячески старавшихся облегчить нашу ношу. Меня лишь однажды поймали на том, что я тыкал ножами на кухне в говядину, и Мэгги была скорее заинтригована, чем недовольна. Затем, довольные и отдохнувшие, с загорелыми хихикающими детьми на заднем сиденье и ведрами с ракушками, втиснутыми между шлепок и виляющими хвостами собак, с которых то и дело сыпался песок, мы вернулись в Лондон и выглядели совершенно не похожими на тех обозлившихся людей со стиснутыми челюстями, которые из него уезжали.
Понадобилось где-то два дня, чтобы все вернулось на круги своя. И не успели мы вернуться к своей суетливой жизни родителей-врачей, как вернулось и напряжение. Мы не устраивали ссор: недовольство просто молча накапливалось. Наверное, я пытался загладить свою вину за очередное безмолвное кипение, причину которого я уже позабыл, когда подарил Джен новое платье вместе с билетами в оперу. Это была «Тоска» Пуччини. Мне и правда хотелось на ней побывать – один из коллег сказал, что это «прекрасная судебно-медицинская опера».
