– У вас не сербский говор, – сказал Маевский, удерживая руку Шаталова.
Язык у него был чистый, без акцента, но с еле уловимой странностью – то ли в произношении, то ли в интонациях. Из эмигрантов, догадался Шаталов, и давно уже здесь, может, даже с детства.
Милич удивленно смотрел, как затянулось русское рукопожатие.
– А у тебя не сербская фамилия, – сократил дистанцию Шаталов.
И зачем-то уточнил:
– Поляк?
Они, наконец, сели за стол. Маевский, как ни в чем не бывало, положил себе из кастрюли пару половников чорбы, отломил лепешку. Но прежде чем приступить к еде, быстро и четко доложил Миличу о состоянии дел в проблемных точках. Шаталов ел суп и тихо завидовал легкости и красоте сербского языка в эмигрантском исполнении.
Чорбой обед не ограничился. Всем принесли по плескавице – жаренной на огне плоской котлете размером почти с тарелку – и свежих овощей на стол.
– Я рассказал Радо про беженцев из Селины, – сообщил Милич Маевскому. – Думаю, лучшего способа начать действовать и не придумаешь. Познакомь Радо с твоими людьми. Обсудите, кого можно подключить к делу. Я очень рассчитываю на тебя, Андрей.
Милич поднялся из-за стола, что-то сказал подошедшей хозяйке. Прежде чем уйти, дал инструкцию Маевскому:
– Стол за мой счет. Сейчас тороплюсь в Приштину, а вы спокойно заканчивайте. Андрей, после обеда покажи Радо архивный шкаф.
Когда комиссар ушел, Маевский промокнул салфеткой уголки губ и сообщил – снова по-русски:
– Я не поляк. Мой дед попал сюда мальчиком. Прадед служил в кавалерии. После Октябрьского переворота участвовал в Ледяном походе, стал инвалидом по ранению. Потом был направлен с особой миссией в Белград. К тому времени красные взяли Крым. В общем, Маевские обосновались здесь – как и половина врангелевской армии. Вот уж не думал, что однажды попаду под начало красного командира.
– Красные, белые… – примирительно сказал Шаталов. – Ты русский – и я русский. А цвета не важны больше. Думаю, это к лучшему.
Но примирения и братания не последовало. Взгляд Маевского был холоден как лед.
– Почему, собственно, вы мне тыкаете? Полагаете, что незначительная разница в возрасте или больший боевой опыт дают вам на это какое-либо право? Оставьте ваши совдеповские привычки, вы не дома! Не уверен, что мы сработаемся. Честь имею!
Маевский резко поднялся, щелкнул каблуками и быстрым шагом направился к выходу. Честь он, мать его, имеет! Шаталов не ждал от себя такого бурного всплеска раздражения. Но поторопился вслед за Маевским.
Догоняя потомственного белогвардейца, Шаталов смотрел в стриженый затылок и пытался представить себе заграничную эмигрантскую жизнь.
Не было в детстве тезки ни октябрятских звездочек, ни пионерских галстуков, не взвевались кострами синие ночи. Не бился в тесной печурке огонь, не стоял над горою Алеша. Смотрел Андрей Маевский другие мультфильмы и читал другие книги. И история уходящего века выглядела в его учебниках совсем по-другому. Возможно, черное считалось белым. А красное – черным.
Это надо было принять во внимание, сжиться с этим. Главное, что Милич не ошибся в человеке. С Маевским можно было идти в разведку. Такие вещи еще с Афгана давались Шаталову интуитивно, на ощущениях, и ошибался он редко.
Пришлось укротить самолюбие, свернуть его в трубочку и убрать подальше. А заодно вспомнить подзабытые уроки литературы за девятый класс. Почти поравнявшись с Маевским, Шаталов негромко позвал, на этот раз нарочито по-русски:
– Андрей… Как вас по батюшке?
Маевский косо взглянул на «красного командира» и неохотно ответил:
– Георгиевич.
– Андрей Георгиевич, голубчик, не время нам сейчас цапаться и любовью к Руси-матушке мериться. Будет время, и все обсудим. Милич нам совместную задачу поставил. Так что давайте дело делать!
* * *
Маевский привел Шаталова на безлюдный берег тихой извилистой речушки на окраине Глоговаца. Шли пешком, путь был неблизкий. Хватило времени, чтобы уже по обоюдному согласию перейти на «ты».
– Хоть понимаешь, что из тебя сделают щит, прикрытие? – спросил Маевский. – Все идеи про отряд быстрого реагирования, и наши дальнейшие действия, и неучтенное оружие – все ляжет на тебя, Радо. Милич не всесилен. Его поддержки может не хватить.
– Он поверил мне – я поверил ему, – сказал Шаталов. – Не впервой, разберемся. Я уже тут, из песни не выкинешь. Снявши голову, по волосам не плачут.
Несколько лодочных гаражей прятались в густом ивняке. Маевский провел Шаталова по скрипучим мосткам, снял с одной из дверей навесной замок.
– Добро пожаловать в «архивный шкаф», – сказал он. – Небогато, но…
Сарай был пуст, между сваями плескалась илистая вода. В глубине сарая под дерюгой обнаружилось два ящика. В одном, поменьше, были насыпаны навалом ручные гранаты. В другом лежали завернутые в промасленную ткань автоматы, ружья, пистолеты.
– Откуда богатство? – поинтересовался Шаталов.
Маевский пожал плечами:
– Думаю, неучтенное конфискованное имущество. Изъятое у преступников.
– Неучтенный конфискат, – поправил Шаталов.
– Что?
– В России теперь говорят так: «конфискат».
Маевский недовольно хмыкнул.
– Пролетарское стремление к упрощению речи и созданию кратких словесных форм – тема для отдельного разговора!
Шаталов попытался, но не смог сдержать смеха. Глядя на него, усмехнулся и Маевский.
Ознакомившись с содержимым «архивного шкафа», Шаталов спросил:
– А теперь скажи как на духу, Андрей Георгиевич: скольких человек из твоих подопечных реально можно привлечь?
«Гнездо», территория под контролем ОАК
Автономный край Косово, Югославия
Май 1999 года
Доктор Штерн, встав на краю обрыва, смотрел на лежащий под ногами палаточный лагерь, где отдыхали рядовые бойцы Смука. Под маскировочной сеткой угадывались контуры отдельных шатров, длинные столы с приставленными лавками. Поднимался пар от полевой кухни. Чуть в стороне от палаток горел костер, на вертеле жарился барашек. Грубые голоса перекрикивались на каркающем наречии. Штерн так и не собрался заняться албанским, хотя причин было достаточно.
Долина, в которой Смук устроил «Гнездо» – базу для своей маленькой армии, формой напоминала полумесяц. Внешняя, северная граница долины представляла собой отвесную сорокаметровую скалу. Под ней с востока на запад протекала мелкая горная речка, она омывала с севера солдатский лагерь, ныряла под мост и покидала долину, унося свои воды в длинное извилистое ущелье. Въезд из ущелья на мост был не только перекрыт воротами, но и охранялся пулеметными гнездами на уровне дороги и двумя бетонными дотами, светлеющими на вершинах скал.
