Аросев с дочерью на даче у Молотова
Полина Жемчужина, ее дочь Светлана Молотова и Аросев на даче Молотовых
Тем временем Ольга, которой тогда было десять лет, играла под присмотром жены Молотова Полины Семеновны Жемчужиной.
Возле берега Москвы-реки на зеленых круглых глянцевитых листьях плавали водяные лилии такой снежной белизны и чистоты, что отсвечивали нежно-розовым. Я поплыла за лилиями, нарвала целый пучок. Полина Семеновна сплела венок и надела мне на голову. Полюбовалась мгновение, сказав, что в цветах и стеблях я – вылитая Ундина, и велела плыть к мужской купальне, показаться отцу и другим гостям. То, что я там застала, поразило меня.
Молотов всегда был в высшей степени сдержанным, молчаливым человеком. Газеты часто печатали его фотографии – курносое, в старомодном пенсне лицо, вроде бы и добродушное, но в целом никакое, закрытое, без выражения. И мой отец, при всей его домашней экспансивности, на людях представал европейски воспитанным, выдержанным человеком. Здесь же, в купальне, то выскакивая на берег, то вновь рушась в воду, они дрались, топили друг друга, цеплялись за ноги, за плечи, сдирали оставшуюся одежду, подымали мириады брызг. Яростные, буйные, они вели себя как мальчишки, с осуждением подумала я тогда. И оказалась права. В этот летний, безмятежный дачный день на воде и траве из государственных мужей они на мгновение превратились в живых, нормальных, непосредственных людей. Не волжское ли детство вспомнилось им – бывшим пловцам, драчунам, спортсменам?
[1138]
Согласно дневнику Аросева, остаток дня они провели в доме. «Смотрели кино. Говорили о литературе. О Горьком и Достоевском. Вячеслав любит и разбирается в вопросах литературы. Бранил Чуковского. Хорошо и правильно цитировал Ленина, что социализм как идеология приходит рабочему классу извне и может быть отравлен буржуазным влиянием»
[1139].
17. Родные и близкие
Дружеское общение – особенно в «яростной, буйной» форме – ограничивалось дачами и домами отдыха. В Москве Аросев, Молотов, Мальцев и Тихомирнов встречались редко, хотя все, кроме Молотова, жили в Доме правительства. Для членов номенклатуры московская жизнь ассоциировалась с работой, а жизнь в Доме правительства – с работой или сном. За исключением профессиональных кураторов отечественной и зарубежной интеллигенции и неисправимо общительных людей вроде Куйбышева и Радека большинство взрослых жителей Дома принимали гостей несколько раз в году (на дни рождения и три общенародных праздника) или не делали этого никогда. У ответственных работников не было друзей (функциональных братьев с правом на безусловную преданность) и соседей (участников неформальной системы обмена утварью, слухами и услугами). У них были товарищи и более или менее близкие родственники.
Все большевики принадлежали к одной семье и называли друг друга товарищами, но не все были желанными гостями в квартирах других большевиков. Как писал Сольц в 1920-е годы: «Нам очень трудно, конечно, сохранить те близкие интимно-товарищеские отношения, которые были раньше, когда нас была горсточка. Общие преследования, общая судьба работавших в царском подполье товарищей больше их сближала, больше объединяла, чем те условия, в которых мы теперь находимся. Нас стало гораздо больше, и чувствовать ту же близость к каждому коммунисту очень трудно». Даже в подполье не все отношения были в равной степени интимно-товарищескими (Аросев был ближе Молотову, Мальцеву и Тихомирнову, чем другим казанским социал-демократам, не говоря о братьях по оружию, которых не знал лично). Теперь, когда со здания социализма сняли первые леса, чувствовать ту же близость к каждому коммунисту стало решительно невозможно. Секта консолидировалась в церковь: братское сообщество единоверцев, противостоящих развращенному миру, превратилось в мирскую корпорацию с пористыми границами и слабыми горизонтальными связями. Из языческой империи, управляемой милленаристской сектой, Советский Союз превратился в идеократическое (теократическое, иерократическое) государство, состоящее из номинальных верующих. Все советские граждане считались более или менее воцерковленными коммунистами (приверженцы христианства, иудаизма и ислама, подобно «язычникам» в христианских государствах, нуждались в обращении, но не представляли серьезной опасности). Большевистская жреческая элита состояла из двух подразделений: рядовые члены партии, отобранные из числа мирян, компетентных в священном писании и добродетельных в повседневной жизни, и члены номенклатуры, отобранные из числа членов партии и назначенные на ответственные должности в административной, юридической, экономической и военной областях. Члены номенклатуры делились на специализированных профессионалов (особенно в сфере промышленного строительства) и взаимозаменяемых универсальных управленцев от Центрального комитета до сельских райкомов.
Старым членам секты предстояло приспособиться. Дружба без товарищества оставалась под запретом, но превращение большинства товарищей в незнакомцев означало превращение горстки товарищей в друзей (то есть товарищей, сохранивших близкие отношения со времен ранней весны). В ответ на вопрос анкеты Общества старых большевиков о нуждах и пожеланиях старый большевик Фридрих Ленгник из квартиры 200 написал: «Не нуждаюсь ни в чем, хотелось бы прежней теплоты тов. отношений, но сознаю, что в миллионной партии они невозможны». В качестве иллюстрации он приложил «список личных друзей» с указанием числа лиц и источника близости:
1. Лепешинские 2 ссылки и эмиграция
2. Крупская Н. К. 1 то же
3. Ульянова М. И. 1 ЦКК
4. Кржижановские 2 ссылки и нелег. работа
5. Шаповалов А. О. 1 ссылка и эмиграция
6. Панин Н. Н. 1 ссылка
7. Окулова Г. И. 1 (Свердловск)
8. Окулова Е. И. 1 ссылка и эмиграция
9. Красиков П. А. 1 эмиграция
10. Фотиева 1 эмиграция
11. Лядов М. Н. 1 эмиграция
12. Эссен 1 эмиграция
13. Радченко И. И. 1 нелег. работа
14. Лежава 1 Зам. Наркомзем
15. Шотман
16. Енукидзе
17. Стасова
18. Рубинштейн
[1140]
Не всем первоначальным членам секты удавалось сохранить интимно-товарищеские отношения (в обязанности Ленгника как заместителя председателя Общества старых большевиков входил разбор внутренних конфликтов), но некоторые из них, особенно персональные пенсионеры вроде Ленгника и его личных друзей, регулярно встречались на большевистские праздники и пели революционные песни. Чаще всего они вспоминали споры, песни, романы и пельмени в сибирской ссылке, когда они были молодыми, а революция обещала бессмертие
[1141].
