Возможно ли, что рай скрыт на самом видном месте – в саду за окном кабинета или в его собственной квартире? Курилов так не считает. Молодые пары должны проехать через Комсомольск, а его работа – успеть построить дорогу. «Через тысячи скрытых от разума русл» революция вольется в трепетный недремлющий Океан. Курилова спасет вера. Только мечта об Океане могущественнее смерти.
Человеку своего времени, Курилову всегда хотелось овеществить ту далекую путеводную точку, куда двигалась его партия. Это был единственный способ куриловского отдыха. Разумеется, он мог предаваться фантазиям лишь в тесных пределах книг, на которые удавалось украсть время у сна или работы. И этот воображаемый мир, более материальный и соответствующий человеческим потребностям, чем христианский рай, увенчивался в его догадках пределом знания – неумиранием
[1307].
Четыре раза по ходу романа – три раза после приступов боли и один раз после смерти – Курилов («политик») и рассказчик («поэт) путешествуют в Океан их воображения. Ржавчина в теле может лишить Курилова любви, дружбы и отцовства, но она не может отнять у него далекую путеводную точку. «Когда не хватало глаза и прозорливость поэта равнялась проницательности политика, мы пользовались и вымыслом. Он служил нам зыбким мостком через бездну, на дне которой – неизвестно в какую сторону – шумит поток»
[1308].
Будущее состоит из двух эпох. Первая – эпоха «неописуемого рукоприкладства», заимствованная у «поэта с маленького Патмоса» и из любимых книг Курилова о пиратах южных морей. «Я с интересом следил за эволюцией образов из давней детской книжки, – рассказывает автор в одной из сносок. – Я узнавал самые слова – Пернамбуко, Форталеза, Аракажу, похожие на возгласы птиц в полдневном тропическом лесу». Политик и поэт одинаково представляют себе апокалипсис, потому что в детстве они читали одни и те же книги. Если бы хирург Илья Протоклитов присоединился к ним, он тоже не заблудился бы в Пернамбуко. На марках, которые он собирал в детстве, «были изображены жирафы, вырезанные подковкой лагуны коралловых островов, пальмы, черноусые южноамериканские генералы, пирамиды и яхты под парусами. Все это были картинки о мальчишеских странах Купера, Жаколио и Буссенара…» Большинство читателей Леонова и соседей Курилова из числа ответственных квартиросъемщиков выросли в тех же странах. Там же выросли их сыновья, и там же вырастут сыновья их сыновей. Жаколио выйдет из моды, но Купер и Буссенар будут ждать своей очереди в каждой квартире, рядом с новыми изданиями Жюль Верна, О. Генри, Джека Лондона, Райдера Хаггарда и Роберта Льюиса Стивенсона
[1309].
За Армагеддоном и Аракажу лежит Океан, который при ближайшем рассмотрении (и вполне предсказуемо) оказался городом. «Этот город мы назвали безыменно, Океаном, потому что в пространном этом имени заключено материнское понятие в отношении всякого ранга морей, в свою очередь соединенных братскими узами каналов и рек». Из центра города, «если пройти от набережной по улицам Сталина и Ян-Цзы, миновать площадь Академий и встать лицом на юго-запад», можно увидеть «двугорбый холм Единства с гигантским фонтаном на его второй вершине, так называемым деревом воды». Рассказчик упоминает крылатые байдарки и многоярусные улицы («старинная тенденция архитектуры заботиться о виде сверху получала здесь окончательное и стройное завершенье»), но предпочитает не злоупотреблять общими местами («известия первых путешественников всегда скудны и неточны»). Самое интересное – это чем жизнь в Океане отличается от жизни в Доме правительства. Поэт утверждает, что «там тоже были в должном количестве и лентяи, и завистники, и дураки». Политик «категорически отрицал в городе будущего и пыль, и мух, и несчастные случаи, и даже то нормальное количество мелких пакостей, какое неминуемо во всяком человеческом общежитии». Поэт убеждается в своей правоте, когда его засасывает гигантский магнитный пылесос. «Двадцать семь минут, распятый, я провисел на проволочной сетке, облепленный всяким мерзейшим мусором. Руки мои искрились, и солоноватый привкус долго оставался на языке. Курилов, пытавшийся меня спасать, оказался рядом со мною вроде Вараввы. Толпа зевак, мальчишек, уличных фотографов, этой публики третьего разряда, окружила нас. Напрасно я кричал им, что друг мой, Алексей Никитич, является начальником политотдела большой дороги, а следовательно, и на меня распространяется сиянье его святости». Курилов настаивает, что ничего подобного не было, но последнее слово принадлежит поэту. Будущее всегда принадлежит поэту. Маяковский был прав (а Ленин, по умолчанию, недальновиден). Клопы неистребимы
[1310].
А как же Курилов? Его сосед по кремлевской палате слышит истории, которые он рассказывает Зямке, и заключает, что он не атеист. «Атеизм – это неведение Бога, – говорит он. – А вы отрицаете, деретесь с ним, совсем непочтительно отнимаете у него вселенную… Нельзя же злиться на то, чего нет! Правда?» Курилов советует ему поговорить с его сестрой Клавдией, которая любит такие дискуссии. А ему нужно время подумать. В начале романа, когда он читал книгу о мировых религиях, ему пришло в голову, «что когда-нибудь в эту книгу войдут страницы, написанные о нем самом»
[1311].
На следующее утро Курилова отвозят в операционную. Хирург – коллекционер часов Илья Протоклитов. Операция проходит успешно, но через два дня Курилов умирает от внезапного кровотечения. Его смерть совпадает с приходом весны. «Копились, зрели и распадались тучи, но каждая последующая была грознее своих предшественниц (тем настойчивее угадывал разум позади них голубое, беспечальное небо будущего). Они могуче проходили над головой, приводя в движение все живое, что под ними. И мнилось, самые материки, срываясь со своих первичных мест, плывут, как льдины по реке, в прекрасную и страшную неизбежность…»
[1312]
Спутники Курилова, просветленные его телесным исчезновением, плывут в том же направлении. Ефросинья и ее глухонемой сын уезжают в Сибирь, чтобы начать новую жизнь; железная Клавдия начинает свою следующую речь словами «мы призваны работать в радостное и прекрасное время, добрые товарищи мои»; а Лиза отвечает отказом на предложение Тютчева работать в его театре. Один из приемных сыновей Курилова, заместитель редактора дорожной газеты и историк-любитель Алеша Пересыпкин, приходит к рассказчику, и они отправляются в Океан. «По существу, мы вышли втроем: Алексей Никитич находился с нами, потому что с выходом из настоящего его реальность становилась теперь не меньше нашей… Мы миновали сотни расплывчатых, еле нарисованных на будущем событий. Мы посетили в эту ночь десятки замечательных своей историей городов, которых еще нет на свете. Резвясь, как мальчишки, мы играли с Алешей в этом, самом громадном, просторе вселенной, и тень Курилова, подобно горе, возвышалась над нами». Стемнело. Пошел дождь. Они укрылись под деревом и вдруг увидели молодую пару, которая так же внезапно исчезла. «Влюбленные всегда владели волшебным свойством растворяться в шелесте деревьев, в лунном свете, в запахе ночных цветов, когда требуется укрыться от постороннего любопытства… И хотя наши москвошвеенские пиджаки промокли до самых плеч, мы выступили из-под укрытия и молча пошли по дороге, неминуемой для всех, кто выходит из дому в непогоду». Конец. Советский Фауст вознесся на небо собственного изготовления. Alles Vergängliche/Ist nur ein Gleichnis;/Das Unzulängliche,/Hier wird’s Ereignis. («Все быстротечное – символ, сравненье. Цель бесконечная здесь – в достиженье».)
[1313]
