Лева Федотов
Для воспитания характера он не носил перчаток, не играл в карты и не пил алкоголя. Для улучшения правописания и литературного стиля он от руки переписывал «Войну и мир». Чтобы успеть охватить весь мир, он жестко регламентировал свои дни, часы и минуты. «А что я сделал в это лето? – писал он 29 августа 1940 года, – Нарисовал, да и то не всю серию о церквушке, и только! Инкогнито в Звенигород не съездил, доклады не окончил… Это плохо!» Он перечислил только особые дела, не касаясь ежедневных. По словам матери, «он мог сидеть за столом с утра до вечера и заниматься. Писать. И рисовать. И марки наклеивать. И гербарии, ну все…»
[1376]
Я никогда не видела, чтобы он просто так сидел. А если сидел, так читал. Вот как отец – тот, куда ни ходил, брал книжку. Когда в Америке в семнадцатом году его посадили в Трентонскую тюрьму – приговорили к десяти годам… там в камере, он рассказывал, солнечный свет бил сверху узенькой щелочкой. Он водил книжку за лучом и читал… Вот и Лева всегда читал. Едем с ним в трамвае – стоит и читает. Знаете, там вроде тамбура, Лева всегда там и стоял. Никогда не садился. Пусть сядут те, кому трудно стоять
[1377].
Рисунки Левы Федотова
Лева поклялся добиться большего следующим летом и завершил клятву цитатой из «Спартака» Джованьоли: «Да будет мне благоприятствовать в этом Юпитер!» Два дня спустя наступил первый день последнего школьного года.
Придя домой, я первым делом подумал о плане, который я вел в прошлом году, и я решил его сейчас же возобновить на бумаге с тем расчетом, чтобы как можно скорее иметь удовольствие возобновить на деле…
В план я включил первым делом уроки, затем гуляние, серию, Украинский альбом, музыку, рассказ и дневник. Все это я расчертил на чистой бумаге. Причем уроки, конечно, будут выполняться всегда, гуляние – так же – по возможности, серию я буду заканчивать, когда школа перестанет тяготить меня, причем, окончив ее, я заменю ее в плане итальянским докладом; «Украину» я начну на равне с серией, музыка – будет всегда, рассказ – я буду продолжать тогда, когда напишу Рае письмо, а это мне нужно сделать как можно скорее (между прочим, мне очень хочется даже и сейчас написать его, но школа… она отравляет мне все настроение), и, наконец, дневник будет вестись так же всегда. Старый план я сохранил и решил держать его вместе с новым.
Для того чтобы попробовать себя, я решил сегодняшний, первый школьный день, провести по плану. Это я и сделал. Я продвинул немного вперед рисунок церквушки и переделал обложку «Украины», чтобы мне было ее легче раскрашивать. В рассказе я ничего сегодня не писал – мне не было смысла на мгновение садиться за него. Его я должен писать с увлечением и сосредоточено…
[1378]
В жалобе о низкой продуктивности Лева не упомянул свой дневник. Эта запись (29 августа 1940 года) сделана в начале XIII тетради. Предыдущая сохранившаяся тетрадь, № V, кончается 8 декабря. То есть за девять месяцев, включая непродуктивное лето, Лева заполнил семь тетрадей мелким почерком без полей. Он писал как читал, читал как писал и жил прочитанное и написанное в бесконечной – как собака за хвостом – погоне за полнотой времени и безграничным самопознанием. Он воплощал собой эпоху «великих планировщиков и будущих геометров», в которой, как объяснил Леонов на Первом съезде писателей, каждый герой будет своим собственным автором, а у каждого события будет своя летопись. Лева два года мечтал о поездке в Ленинград, город совершенной архитектуры. 5 декабря 1939 года они с матерью обсуждали покупку билета на поезд.
– Придется мне этот наш разговор записать в дневнике, – сказал я. – Ведь на всех этих мелочах основано такое событие, как моя поездка в Ленинград. Я этот разговор обязательно запишу… И это, что я сейчас сказал, тоже запишу. Это, наоборот, будет только оригинально. И это, что я только сейчас вот сказал, также запишу!..
– Да будет тебе, – остановила меня мама. – Так и конца этому не будет.
– Ошибаешься, конец уже настал, – ответил я. На этом данный день закончил свое существование
[1379].
Месяцем раньше он сделал запись на сто страниц – полный отчет обо всем произошедшем 5 ноября 1939 года. Он назвал ее «День из моей жизни» и собирался прочитать Модесту Николаевичу, но у них не хватило времени. Вряд ли он знал о таком же начинании Толстого восемьдесят восемь лет назад (иначе, верный научному этикету, упомянул бы об этом). Левино стремление замкнуть цепочку событий и отражений было более последовательным. По воспоминаниям его друга из Центрального дома художественного воспитания детей, Жени Гурова, при каждой встрече Лева играл ему триумфальный марш из «Аиды», читал новую главу из своего романа «Подземный клад» («влияние Жюль Верна было очевидным») и зачитывал дневниковую запись об их предыдущей встрече
[1380].
