Однажды двоюродная сестра Левы Рая спросила, кем он хочет быть, когда вырастет.
Я ей сказал, что некогда, как она уже знает издавна, я почитал – да и сейчас не забываю никогда – историю, астрономию, биологию, геологию и географию, но постепенно одни из них стали проявляться яснее в моих интересах, чем другие, и теперь у меня определились две – геология, в виде минералогии и палеонтологии, и биология, в виде зоологии.
– Теперь остается ждать, – сказал я, – какая из них победит другую
[1387].
Окончательное решение зависело от вдохновения (которое нельзя торопить) и логического анализа. На Леву произвели сильное впечатление слова его дяди Исаака, что «в природе нет каких-нибудь злых хитростей, там все просто – умей только правильно разгадывать и открывать ее законы». Кроме того, как Лева объяснил матери Жени Гурова, «художник не может иметь лабораторию, чтобы заниматься еще и наукой, а ученому, имеющему для работы лабораторию, для рисования всего-то надо иметь бумагу, кисти и краски…»
[1388]
Рая, Исаак и мать Жени Гурова были не единственными взрослыми, с которыми Лева обсуждал свои планы на будущее и научные интересы. Близкие отношения связывали его и с учителями (особенно с Модестом Николаевичем, Давидом Яковлевичем и двумя другими преподавателями из 19-й школы), и с матерями друзей (отцы редко бывали дома), и, самое главное, с многочисленными родственниками, с которыми он регулярно переписывался и приезда которых ждал с нетерпением. На решение вести как можно более подробный дневник его вдохновил визит ленинградских родственников, Раи (Раисы Самойловны Фишман), ее мужа Мони (Эммануила Григорьевича Фишмана) и их дочери Норы, которую Лева называл Трубадуром, в честь оперы Верди
[1389].
Это были счастливые минуты моей жизни, которые я, по глупости, не запечатлел у себя в дневнике. Так это и исчезло без следа. Вот тогда-то – летом – Рая и пригласила меня на зимние каникулы к себе в Ленинград. Я теперь очень жалею, что не записал их пребывание в Москве!
[1390]
Эммануил тогда (в августе 1939 года) спросил его, собирается ли он описать все в дневнике, но Лева ответил, что может получиться слишком скучно.
Ой, какая это была чудовищная ошибка! Я сейчас себя очень виню за то, что не записал такие прекрасные часы в моей жизни, как пребывание у нас наших ленинградских родственников.
Ну, ничего! Вот зато, когда я поеду зимой в Ленинград, тогда-то я в подробности опишу все это путешествие. Я уже сейчас представляю себе купе поезда, тусклые лампы, ночную темень за окном, отражение коек в стекле и шум колес поезда, несущегося в Ленинград. Да-а! Счастливые минуты тоже будут… но до них еще далеко…
[1391]
Большая, дружная и преуспевающая еврейская семья Левиной мамы была важным связующим звеном между квартирой 262 и миром знаний и свершений. Рая, Эммануил и Трубадур приезжали в Москву на открытие Всесоюзной сельскохозяйственной выставки, призванной продемонстрировать достижения колхозного строя и – через скопление и расположение зданий, статуй и посетителей – сплочение советского народа. То, что составляло мечту и надежду Татьяны Мягковой, было жизнью Левы Федотова. «Хвала выставке! – написал он 27 ноября. – Из-за нее мы имеем возможность повидаться лишний раз со всеми родственниками, которые разбросаны по многочисленным городам европейской части СССР»
[1392].
Советский Союз был огромным домом, объединявшим разбросанные семьи. Все граждане СССР были членами одной семьи. Следующая запись в Левином дневнике сделана 28 ноября 1939 года.
Сегодня вечером я с большим интересом прослушал по радио передачу о Ленинградском кировском музее. В ней рассказывалось о экспонатах музея, исповедывающих о сложной и прекрасной жизни незабвенного Сергея Мироновича. Очевидно, этот музей весьма ценный и интересный. Короче говоря, эта передача заставила меня призадуматься, и я решил во что бы то ни стало побывать в этом музее, во время моей поездки в Ленинград. Нет сомнения, что я поделюсь с читателем с моим впечатлением об этом показателе жизни важного революционера нашей эпохи
[1393].
«Читатель» был Левиным постоянным спутником и вездесущим современником. Такую же роль играло всегда включенное радио
[1394].
После этого мне посчастливилось услыхать передачу о ноте Советского правительства Финляндскому правительству в протест против провакационных выстрелов. Нота правительства Финляндии меня возмутила. Оказывается, финны отрицают свое преступление. Где это слыхано, чтобы войска какой-либо страны производили учебные занятия в стрельбе на виду у войск граничащей державы. А между тем, так говорят финны… Вот до чего дошла их наглость! Это чудовищно! Они еще будут угрожать нашему Ленинграду! Ведь Ленинград – наш важнейший порт, принадлежавший только нам, следовательно, это наше дело, как обеспечивать безопасность его, и мы не позволим финляндским олухам вмешиваться в наши внутренние дела! Пусть они сначала еще оглянутся на свою страну. Там они увидят более ужасные вещи. Но они этого не делают. Заботясь о своем кармане и об угоде Англии и Франции, они сквозь пальцы смотрят на страдания народа их страны, но они за это скоро поплатяться. Ох, как поплатяться! И час расплаты они приближают сами, своею неразумной и необыкновенной глупой подготовкой к войне с СССР. Финский народ не позволит им безнаказанно угрожать СССР – единственной опоре и защите всех угнетенных масс.
Я очень обрадовался, когда услыхал ответную ноту нашего мудрого Правительства, изобличавшего всю жалкую свору финнских палачей и негодяев. Да восторжествует справедливость!
После этого я начал рисовать к «Италии» следующий рисунок. Делая его, я одновременно слушал передачу оперы Верди «Бал-Маскарад». Сейчас я еще покамест ничего не могу дополнить к моим предыдущим размышлениям об этой опере, поэтому я это сделаю лучше в следующий раз. Рисовал я морское дно Средиземного моря, покрытое кораллами, которые из вод морских извлекаются в больших количествах жителями Италии для того, чтобы сделать из них украшения и мелкие изделия.
