Большевистская озлобленность сосуществовала с другим обязательным качеством чекиста – партийной чуткостью. Мягкое наказание Кузнецова объяснялось его прошлыми заслугами и искренним желанием преодолеть колебания. Когда сотрудник секретно-политического отдела К. К. Пастаногов подвергся осуждению товарищей за отказ принимать участие в расстреле дяди, Миронов выступил в его защиту.
Приводить в исполнение приговор может не всякий чекист – просто иногда по состоянию здоровья, поэтому выдвигать его как мотив прямого политического обвинения будет не совсем правильно, особенно имея в виду, что Пастаногов не был назначен в этот наряд. На его дядю первые материалы о контрреволюционной деятельности поступили от тов. Пастаногова. И если бы даже Пастаногов заявил, что ему неудобно идти расстреливать дядю, здесь, мне кажется, не было бы нарушения партийной этики
[1569].
Собрание постановило считать Пастаногова реабилитированным и призвало к проявлению большей партийной чуткости.
В случае Миронова единственным источником чуткости была его жена Агнесса.
У него на работе был большой бильярд. Иногда, когда я приходила к Мироше и выдавался свободный час, мы с ним играли партию-две. И вот как-то играем. Был удар Сережи. И вдруг он остановился с кием в руках, побледнел… Я проследила его взгляд. В огромное окно бильярдной видно: во двор шагом входят трое военных в фуражках с красными околышами.
– Мироша, что с тобой? – И тут же поняла. – Да это же смена караула.
И действительно, разводящий привел двух солдат сменить стражу в будке у ворот. Он просто зачем-то завел их во двор
[1570].
Одной из причин беспокойства Миронова был Эйхе. За массовые операции отвечали оба, но сферы их деятельности не были четко разграничены, и стратегии выживания не всегда совпадали. Миронов жаловался на то, что Эйхе подписывает несогласованные ордера на арест, а Эйхе защищал чиновников, аресты которых подвергали сомнению его бдительность. Миронов контролировал содержание признаний (в том числе о покушениях на жизнь Эйхе), а Эйхе имел прямую связь со Сталиным. В ответ на жалобы Миронова Ежов написал, что хорошие отношения с Эйхе – часть оперативной работы. Эйхе, чей аппарат таял на глазах, отдавал себе отчет в важности хороших отношений с Мироновым. Они часто встречались. По рассказу Агнессы, у Эйхе была вторая дача – такая же «роскошная, как первая, только уютнее, милее»
[1571].
Однажды мы приехали туда вдвоем. На даче – только Эйхе и его жена (слуг я не считаю). Она в ярко-розовой пижаме (я дома тоже ходила в пижаме, только голубой), по-домашнему. Мы там очень хорошо провели время. Их двое, нас двое. Они были дружной парой, и мы тоже были очень дружны с Мироновым.
И уж было не так, как в первый раз, а иначе, хорошо, просто, по-семейному. Правда, Эйхе своего отношения ко мне не изменил, вероятно, продолжал думать: ну что она такое, интересуется только тряпками, совсем не то, что моя жена, которая два факультета кончила и теперь на большой партийной работе, – он Еленой Евсеевной очень гордился…
Нам отвели комнату на втором этаже, роскошную, только, правда, холодноватую, но там были медвежьи шкуры, мы ими накрылись поверх одеяла, и отлично можно было бы выспаться – хорошо спится, когда свежо, а ты тепло укрыт… Но только под утро я проснулась, почудилось мне, что Сережа не спит. И правда. Проснулась – тихо. Прислушалась к дыханию – точно, не спит.
– Ты что?
Он шепотом:
– Знаешь, – говорит, – мне кажется, что мой секретарь за мной следит…
– Осипов? Да что ты!
– Приставлен ко мне…
– Ну, Сережа, ты опять, как с этим разводящим!..
И ласкаюсь к нему, стараюсь растормошить, увести…
[1572]
Миронов продолжал много работать. К 9 августа они с Эйхе, при участии прокурора Баркова, приговорили 1487 человек, из них 1254 к расстрелу. К середине августа – по прошествии трех недель со дня начала операции – Миронов арестовал 13 650 человек. Ежов обратил внимание на то, что Западная Сибирь вышла на второе место в общесоюзном соревновании по темпам разгрома вражеского подполья (на первом была Московская область Реденса). 15 августа Миронов был назначен советским полпредом в Монголии
[1573].
Что сделалось с Эйхе! Я вдруг увидела совсем не того Эйхе, который торжественно принимал нас в своем загородном дворце или даже по-семейному ласково-снисходительно в интимной атмосфере лесной дачи… Я увидела вдруг заискивающего, подобострастного человека – и это при его-то гордости! Он стал бесконечно любезен, предупредителен даже со мной, внимателен. За столом сел рядом, заговорил со мной о политике, о Китае, о Чан Кайши. И когда я чистосердечно призналась, что все эти китайско-японские фамилии путаю (тем самым расписавшись в полном своем невежестве), ни тени презрения или высокомерия не пронеслось по его лицу, он тотчас переменил тему и стал спрашивать мое мнение о каком-то кинофильме, который и я видела. Он так хотел найти со мной общий язык, контакт и, надеясь, что я передам Миронову, все повторял мне, что он очень жалеет о нашем отъезде. Что мы тут так подружились, что они с Мироновым сработались…
[1574]
* * *
Через три дня после назначения Миронов с семьей присоединился к Фриновскому, который ехал на поезде в Улан-Удэ (а оттуда в Улан-Батор на машине). Эйхе с женой пришли на вокзал попрощаться, но, по воспоминаниям Агнессы, Миронов разговаривал с Фриновским и не обратил на них внимания.
Еще как только повеяло повышением, Мироша заметно приободрился, а тут сразу вернулись к нему былая его самоуверенность, его гордая осанка, его азартная решимость, его честолюбие. Глаза сразу стали другие – залучились огоньками успеха, словно вернулись молодость, «настоящие дела», борьба с контрреволюцией, ростовские времена.
Подолгу стояли они с Фриновским – оба бывшие пограничники – над картой, думали, планировали. Тут – Внешняя Монголия, тут – Внутренняя, тут – оккупированная японцами Маньчжурия, вот отсюда они теперь метят выйти к Байкалу, отрезать Дальний Восток… Японцы уже проявили себя тогда – после расстрела Тухачевского и других командующих они тотчас затеяли перестрелку через Амур и заняли остров Большой.
