После трехнедельных поисков она нашла место экономиста в Облвнуторге. Найти жилье оказалось труднее. Татьяна остановилась у бывшего сокурсника по Коммунистическому университету имени Свердлова и товарища по ссылке. «Хозяин комнаты очень хороший человек, в отношении политических установок совершенно мне созвучен: по-настоящему, крепко и безоговорочно стоит за генеральную линию партии и работает совершенно отдаваясь работе, не считаясь ни с временем, ни с силами». Через три недели он нашел ей другую временную комнату с соседкой. Поначалу в ее углу не было прохода от старых книг, чемоданов, шуб и пустых бутылок, но она занялась «реформами» и осталась довольна результатами. «Замечательно то, что я ко всему отношусь с интересом и, несмотря на все трудные обстоятельства, с удовольствием занимаюсь… жизнью во всех ее проявлениях». Она много читала газеты, беспокоилась о положении в Монголии и ходила гулять в парк культуры и отдыха
[1610].
А весна в Алма-Ате – такая чудесная! Прошли дожди, но еще не очень жарко. Цветет терн, вишни, зацветают яблони. Воздух такой ароматный, как в Крыму весною. Зелень кругом и снежные горы. Даже в пору самой моей отчаянной беготни по директорам я успевала радоваться весне на перепутьях… Я видела фильм «Мы из Кронштадта». Он исключительно хорош. Все время я была в напряжении. Глубоко и хорошо. Вот мне бы «Чапаева» посмотреть!
[1611]
Больше всего ее волновало, когда приедет Рада (сразу по окончании учебного года или два месяца спустя, после пионерского лагеря) и сможет ли Татьяна найти постоянное жилье для них обеих. Надежды было мало, но, как она писала матери, «я упорно credo quia absurdum». Тем временем она входила «во вкус свободной жизни»
[1612].
Я тебе писала, что духи у меня есть? Флакон «Дивной сирени» и флакон жасмина. «Дивную сирень» я люблю, хоть она вдвое дешевле, а жасмин мне что-то не очень нравится (надо признаться, что и то и другое покупала не я). Креп-де-шиновое платье мне все же пришли, мамусик, с Радусей или так; правда, я думаю, мне удастся здесь обшиться, т. к. со мною сейчас живет товарищ, специальность которой платья и которая очень любит это дело. Так что украинская рубашка должна со временем превратиться в платье
[1613].
Наконец все было готово. По воспоминаниям Рады, «в июне 1936 года мне купили билет в Алма-Ату, нашли попутчиков, собрали мои вещи и отправили телеграмму о моем выезде. Не получив ответа, дали молнию с оплаченным ответом. Пришел ответ: «Адресат не проживает»
[1614].
Месяц спустя от Татьяны пришла телеграмма. Однажды ночью Рада проснулась, когда бабушка и тетя включили свет, чтобы посмотреть на карту Советского Союза, которая висела у нее над кроватью. Они искали бухту Нагаева
[1615].
Татьяну арестовали 14 июня и приговорили к пяти годам лагерей. До Владивостока она доехала поездом, а оттуда до Магадана на пароходе.
Мои любимые! Переезд закончен – никогда, говорят, он не совершался в таких благоприятных условиях погоды. Вот я и проехалась по Тихому океану. Все время провела на палубе – хорошая экскурсионная поездка. Никаких признаков морской болезни. Были чудесные моменты – например, лунная ночь на барже во Владивостокской бухте (нас подвозили к пароходу). Что бы ни было до и после этой ночи – ее прелести я никогда не забуду. Бухта большая. Кругом горы, на горах туман. Все в порядке. Город тоже видно. Ну, хорошие мои, крепко вас целую. За меня не бойтесь – все будет хорошо. Обнимаю. Ваша Таня
[1616].
Первое письмо было отправлено 18 июля 1936 года.
Сколько-то дней я здесь – сколько, не знаю – уж что-что, а считать дни я разучилась окончательно. Все пока временно и неустроенно. Живем в клубе так называемой «женкомандировки» впредь до переселения в барак (но без «чуждого элемента» и бараки неплохие). Работы еще нет. Кормят не хуже, чем эти последние три года – только пища однообразная, зелени ведь здесь совсем нет. Если будете посылать – посылайте чеснок, лук и если есть какие-либо витаминные препараты, но очень не рассылайтесь, пока не начну присылать деньги (я надеюсь, что я смогу это делать). Цинги здесь нет, медицинская помощь хорошая, воздух прекрасный. По территории женкомандировки передвижение совершенно самостоятельное, за пределы ее пока не выхожу, но это, очевидно, вопрос времени и работы… Сейчас я отсыпаюсь за Алма-Ату и дорогу. В дороге я всегда плоховато сплю. А все-таки интересная и хорошая была дорога, и жаль, что она так скоро кончилась. По правде сказать, я до сих пор не вполне пришла в себя от неожиданного удара, да и обстановка все не благоприятствует сосредоточенному размышлению… Но я ведь Танька-Встанька – думаю, что скоро буду опять совсем «в форме»
[1617].
Второе письмо датировано 29 июля. Она надеялась остаться в «столице Колымы» («это хорошо, потому что ближе к вам, а то в других местах почта ходит неаккуратно») и устроиться плановиком на авторемонтном заводе.
О жизни и быте Колымы знаю мало еще, почти ничего. Во всяком случае, это не обычный лагерь. Во многом он лучше, свободней обычного, если б только не так далеко… А вообще, мамусенька родная, ты по тону моего письма, мало похожему на обычные мои письма, чувствуешь, наверно, что я все-таки еще не «утряслась». Что уж греха таить, действительно, несмотря на то, что это лагерь свободней обычных, большого восторга от прибытия сюда я не ощущаю и не очень склонна повторять свое любимое двустишие:
Я встречу дни, как чаши, до краев
Наполненные молоком и медом…
Скажем прямо, насчет молока и меда я не уверена. Ну, подожду, пусть природный оптимизм опять возьмет верх. Должен же взять, черт его возьми, и будет снова «жив курилка»…
[1618]
Двустишие было из «Тиля Уленшпигеля» Эдуарда Багрицкого – о «веселом страннике, плакать не умевшем».
На Колыме Татьяна снова встретилась со своей челкарской подругой Миррой Варшавской. В Верхнеуральском политизоляторе они не разговаривали, потому что Мирра оставалась в оппозиции, а Татьяна поддерживала генеральную линию партии. На Колыме это не имело значения
[1619].
