Никто ничего не говорит. Спокойно разговаривают:
– Вы сегодня купались?
– Нет, я принимал душ.
На другом конце стола:
– Вы играете в теннис?
– О, да.
Еще кто-то:
– Вот малосольные огурчики, замечательные
[1673].
Аросев ограничился замечанием, что Каменев и Зиновьев – «бесы». Пять месяцев спустя, в последний день второго московского процесса, он перечислил приговоры, переписал длинный отрывок из статьи Фейхтвангера в «Правде» и согласился с автором, что «только перо большого советского писателя может объяснить западноевропейским людям преступления и наказание подсудимых». Сам Аросев работал над романом в «форме протокола допросов». Только «посредством художественного впечатления, – писал он, – можно объяснить зигзаги, какими люди пришли от революции к ее противоположности». И только большой советский писатель мог воплотить эпоху «в образах предельного обобщения». Одним из обвиняемых на процессе был Николай Муралов, которого Аросев по приказу Розенгольца назначил комиссаром Московского военного округа 2 ноября 1917 года
[1674].
Другой распространенной реакцией была попытка очиститься. Некоторые жители – в основном женщины – жгли книги и письма, вырезали лица из фотографий, меняли фамилии детей и избегали обреченных соседей и родственников. Как всегда в борьбе с нечистой силой, практическая предосторожность сочеталась с попыткой спастись при помощи волшебного круга. Некоторые собирали нужные в тюрьме вещи и ждали стука в дверь. Бывший начальник Главлита, а ныне первый заместитель наркома просвещения Борис Волин держал за диваном чемоданчик с теплой одеждой. Его жена сожгла семейный архив. Осенью 1937 года с ним случился инфаркт, и его положили в Кремлевскую больницу. Вернувшись три месяца спустя из Барвихи, где он восстанавливался после лечения, Волин не нашел большинства соседей и сослуживцев. Бывший председатель Книготоргового объединения Давид Шварц ночами стоял у окна. По воспоминаниям его сына, «окно выходило во двор. И если во двор заезжал «черный ворон», отец начинал одеваться»
[1675].
Попытки самоочищения и готовность к самопожертвованию сопровождались бдительностью по отношению к ближним. Спустя два с половиной месяца после убийства Кирова Борис Волин информировал местные отделения Главлита о том, что «на Изофронте обнаружены умело замаскированные вылазки классового врага».
Путем различного сочетания красок, света и теней, штрихов, контуров, замаскированных по методу «загадочных рисунков», протаскивается явно контрреволюционное содержание.
Как замаскированная контрреволюционная вылазка квалифицирована символическая картина художника Н. Михайлова «У гроба Кирова», где посредством сочетания света и теней и красок были даны очертания скелета.
То же обнаружено сейчас на выпущенных Снабтехиздатом этикетках для консервных банок (вместо куска мяса в бобах – голова человека)…
Исходя из вышеизложенного – ПРИКАЗЫВАЮ:
Всем цензорам, имеющим отношение к плакатам, картинам, этикеткам, фотомонтажам и проч., – установить самый тщательный просмотр этой продукции, не ограничиваться вниманием к внешнему политическому содержанию и общехудожественному уровню, но смотреть особо тщательно все оформление в целом, с разных сторон (контуры, орнаменты, тени и т. д.), чаще прибегая к пользованию лупой
[1676].
В разгар борьбы со скрытыми врагами лупа использовалась всеми и повсюду. 27 июля 1937 года (в день ареста Пятницкого) Александр Серафимович получил письмо от старого товарища, Мирры Готфрид. Она просила номер телефона главы Союза писателей, В. П. Ставского. Ей нужно было поговорить с ним о повести Давида Бергельсона, которую она переводила с идиш на русский язык.
В процессе работы над переводом я вскрыла мелкобуржуазную сущность произведения, а трех встреч достаточно было, чтобы и кое-что серьезное вскрыть и о самом авторе беспокоит это меня ужасно мне необходимо повидать т. Ставского Поверь что я ведь не зря тебя беспокою. Мои наблюдения серьезны и его надо этого писателя здорово проверить. Напиши Ставскому что бы он меня выслушал. Ты ведь знаешь, что я по пустякам не бью в набат. Горячий тебе привет. Спасибо за все хорошее. Привет сердечный Феколе. Ваша Мирра Сделай так сообщи мне телефон т. Ставского и напиши несколько слов что бы он серьезно выслушал меня что я наблюдательна и зря не стану возводить обвинения, а вот промолчать не сообщить своих наблюдений председателю союза писателей (он уже и член партийной контрольной комиссии) считаю преступным. Помоги Серафимыч. Мирра 27/7/37
[1677]
Платон Керженцев
Платон Керженцев тоже не мог молчать. В начале марта 1938 года он ждал ареста после отставки из Комитета по делам искусств и самоубийства Рабичева. На второй день бухаринского процесса, на котором среди обвиняемых было три врача из Кремлевской больницы, он отправил записку Молотову с копией Вышинскому.
В связи с привлечением Д. Плетенева к суду я считаю нужным напомнить обстоятельства смерти т. Ф. Дзержинского.
После сердечного припадка его положили в соседней с залой заседания комнатой. Через несколько часов доктора позволили ему самому пойти к себе на квартиру. Когда он пришел и наклонился над кроватью, он упал и умер.
Известно, что после сердечного припадка больному воспрещается абсолютно всякое движение (в особенности воспрещается ходить, наклоняться).
Среди вызванных к т. Дзержинскому докторов был и Плетнев.
Разрешив т. Дзержинскому пойти, он этим убил его…
А о Казакове могу тебе сказать личный опыт – мой второй сердечный припадок произошел ровно через четыре часа после первой же инъекции Казакова.
Привет, Керженцев 8/3/38
[1678]
Три дня спустя Феликс Кон написал своей возлюбленной, Марии Комаровой, что их свидание придется отложить из-за жары, но что в следующий раз они «возместят себе это сторицей». «Ой ли? Смогу ли! Но постараюсь… Хорошо?» Благодаря поздней любви он «ожил, помолодел». Такой же эффект произвело на него зрелище процесса антисоветского право-троцкистского блока
[1679].
