Скучаю я основательно. По прочтении газет я прямо невменяем. За что боролись целые поколения, за что люди гибли на виселицах, в Шлиссельбургах, на баррикадах, в гражданской войне, чтобы эти гнусы все это предавали! Бухарин, готовящийся убить Ленина и Сталина, Розенгольц с молитвой-амулетом в кармане, готовый лично убить Сталина… Ягода. Левин… Какое-то соревнование подлецов в низости… А попытка отравить Ежова… Читаешь, и после целый день ходишь, словно тебе в душу наплевали… Но нет… Все-таки видишь, что несмотря на все их происки, фактически происки фашистов, мы идем вперед и теперь, когда на страже Ежов, дело еще лучше пойдет. Если бы не мои 74 года, я, Марочка, вызвался бы к Ежову и предложил ему взять меня в помощники. Вот уж когда у меня не дрогнула бы рука и я сам бы убил этих гадов. Я пережил много провокаций, но не подозревал, что такие гады могут существовать. Брррр!
[1680]
Ефим Щаденко воспринимал борьбу с вредителями как расплату за годы унижений от «издерганных дегенератов» из «интеллигенции вообще и еврейской в особенности». Недавно он проиграл длинную тяжбу двум вышестоящим командирам и бывшим царским офицерам, начальнику Военной академии имени Фрунзе Августу Корку (кв. 389) и заместителю наркома обороны маршалу Тухачевскому (кв. 221). 17 августа 1936 года Корк писал Тухачевскому: «Состояние здоровья моего помощника тов. Щаденко чрезвычайно неблагополучно, по-моему, у т. Щаденко в любой момент может произойти припадок буйного помешательства. Прошу безотлагательно освободить т. Щаденко от работы в Академии и передать его в руки врачей». Тухачевский просьбу удовлетворил, и Щаденко провел три с половиной месяца в больнице. В мае 1937 года Корк и Тухачевский были арестованы и спустя три недели расстреляны. Их старый товарищ по оружию Ян Гамарник (Яков Пудикович) покончил с собой. Щаденко направили в Киев «ликвидировать последствия вредительства». 10 июля он писал старому однополчанину
[1681]:
Так же как в годы гражданской войны надо без какого бы то нибыло сожаления уничтожать предательскую сволоч в какие бы она цвета радуги не маскировалась, какой бы левизной не блестело их гадючье шипенье…
Смерть беспощадная преслужникам фашизма шпикам японо-немецкого империализма, вот наш ответ на происки и вредительство врагов народа.
Я как всегда безпощаден к врагам, громлю на право и на лево и ликвидирую подлые дела вместе с их творцами
[1682].
«Ты отлично знал, – писал он 20 ноября другому старому однополчанину, – что я вел непримиримую борьбу против немецкого шпиона Корка, подлой губернаторской сволочи Тухачевского, Гамарника и всей продажной банды Троцкистско-Бухаринского блока». Но главным его корреспондентом, конфидентом и соратником была жена Мария. 18 июня он писал ей из Киева (видимо диктуя машинистке):
Милое солнышко, я так скучаю и беспокоюсь в минуты, когда я усталый, оторвавшись от работы, тащусь к своей, в буквальном смысле, солдатской койке.
Работы так много, что я раньше 2-х – 3-х часов ночи не выбираюсь из Штаба. Вредительская сволочь целыми годами гадила, а нам надо в недели, минимум в месяц-два не только ликвидировать все последствия вредительства, но и быстро двигаться дальше. Трусливые негодяи, незамеченные в благодушном беспечии пребывающих «стражей», пробрались на высокие посты, разложили страну, напоили ядом сомнения казавшихся зоркими часовых и замышляли небывалое злодеяние.
Хорошо, это наше счастье, что СТАЛИН сам рано заметил, почувствовал опасность приближения к нему фашистских террористических убийц и стал принимать меры, не поддался на уговоры пощадить Енукидзе (этой самой подлой и замаскированной гадине), вышвырнул его со всей бандой из Кремля, организовал новую, надежную охрану и, назначив т. ЕЖОВА – этого скромного и кропотливого работника, стал распутывать клубки и узлы фашистских замыслов о кровавой реставрации капитализма…
У меня так много работы, но мне так легко работать, т. к. я чувствую теперь, что я вырвался на творческий боевой простор к массам, а главное, что я чувствую, что подлинно великий СТАЛИН, снова может убедиться в моем умении и самоотверженности, с которой я работал на его глазах во время гражданской войны.
Крепко, крепко обнимаю тебя и целую, мое милое солнышко, скоро я буду в Москве, не позднее первой половины июля, и постараюсь забрать к себе мое милое родное семейство
[1683].
В ноябре он вернулся в Москву в качестве заместителя наркома обороны по кадрам. Мария, если верить соседям, тоже страдала от буйного помешательства. По воспоминаниям Майи Агроскиной (Дементьевой) из квартиры 17, однажды она ворвалась к кому-то в квартиру «в одной комбинации с пистолетом». По воспоминаниям Руслана Гельмана из квартиры 13:
Жила она в огромной сдвоенной квартире с какой-то обслугой. Временами она показывалась на лестничной площадке, и это впечатляло. Высокая, дородная баба с пронзительным, грозным взглядом. Вспомните картину Сурикова /sic / «Царевна Софья»… так вот это ее портрет, как будто писалось с нее. А если прибавить к этому черное длинное платье, подпоясанное солдатским кожаным ремнем, и за ремнем заткнут столовый нож, а ее рука на рукоятии… Было на что поглядеть! В качестве развлечения она выставляла на лестничную площадку стул, на котором ваза с фруктами и дамская сумка, туго набитая, из которой высовываются денежные купюры большого достоинства. И стоял этот стул по несколько дней. А однажды посетила нас. В тот момент в квартире был только я и домработница, молодая девчонка, которая панически ее боялась. Когда я открыл дверь на звонок, эта работница кинулась в ванну и заперлась там. Вошла грозная царица, правда, на сей раз без ножа, но со свитой, молодой парень в полувоенной форме. Видно, приставлен присматривать, но не смел перечить и удерживать. Долго она осматривала квартиру и даже обмеряла что-то и несла при этом сущий бред, но в конце концов удалилась, пригрозив на прощанье
[1684].
Илья Репин «Царевна Софья»
* * *
Мария Денисова делала дома то же, что ее муж делал на работе. Обоих обвиняли в буйном помешательстве; правоту обоих доказывали ежедневные разоблачения «чудовищ в образе человека».
