То же относилось к его работе на посту заместителя наркома земледелия. Он поступил правильно, уволив нескольких сотрудников, но «не довел до сведений ЦК и НКВД ставших мне известными фактов вредительства, казавшихся мне раньше результатом плохой работы». Тайные сомнения привели к преступному бездействию, которое привело к фактам вредительства. Только чистосердечное признание могло выявить истину и восстановить утраченное доверие. «Убедительно прошу Вас, Николай Иванович, меня лично допросить, безо всяких прикрас я расскажу все, что знаю обо всех известных лицах и о себе»
[1727].
Неделю спустя он написал Ежову второе письмо, в котором признал, что преступное бездействие неотличимо от преступного действия.
Я признаю себя полностью виновным в том, что, не изжив своих троцкистских колебаний в 1923 г., был связан в последующие годы с троцкистами, известными мне со времен учебы в ИКП, что, придя на работу в Наркомзем СССР, фактически помогал и участвовал в контрреволюционной вредительской деятельности центра правых в Наркомземе.
Обо всех известных мне фактах контрреволюционной и вредительской деятельности известных мне лиц и моих собственных действиях обязуюсь дать следствию исчерпывающие признания
[1728].
Арон Гайстер. Тюремная фотография. Предоставлено Инной Гайстер
Он еще не понял, что «фактическое» пособничество ничем не отличается от умышленного. Большевистское определение греха идентично определению Блаженного Августина («мысль, слово или действие, направленное против Вечного Закона»). С точки зрения партии, представлявшей Вечный Закон, мысль не отличалась от слова, а слово от дела. А с точки зрения партийной инквизиции грех не отличался от преступления. После четырехмесячного следствия Гайстер полностью признал свою вину, фактическую и безусловную. Он был приговорен к расстрелу 21 октября 1937 года Сталиным, Молотовым, Кагановичем и Ворошиловым в числе 68 человек, включая 24 жителя Дома правительства. Приговор был официально объявлен 29 октября на судебном заседании под председательством Василия Ульриха. В последнем слове Гайстер признал тяжесть своих преступлений и попросил суд дать ему возможность честным трудом искупить свою вину. Он был расстрелян на следующий день, 30 октября 1937 года
[1729].
Осинский хотел, чтобы его признание стало частью таинства покаяния, с инквизитором в роли исповедника. Стенограмма его допроса, возможно, сокращена и отредактирована, но его голос узнаваем, а аргументы знакомы.
Вопрос. Вы изобличены, Осинский, в том, что являетесь врагом народа. Признаете себя виновным?
Ответ. Мне даже странно слушать такие обвинения. Откуда взялись такие чудовищные обвинения против меня. Это просто недоразумение. Я честный человек, долгие годы боролся за советскую власть.
Вопрос. Советуем вам, Осинский, не жонглировать здесь выражением «честный человек» – оно к вам неприменимо. Прямо скажите: вы намерены сегодня дать искренние показания о своих преступлениях?
Ответ. Я хотел бы говорить с вами. Все-таки я Осинский, меня знают и внутри страны, и за границей. Я думаю, по одному только подозрению меня бы не арестовали.
Вопрос. Хорошо, что вы начинаете это понимать.
Ответ. Я много раз ошибался, но об измене партии в прямом смысле слова не может быть и речи. Я своеобразный человек, и это многое значит. Я интеллигент старой закваски, со свойственным людям этой категории индивидуализмом. Я, возможно, со многим, что делается в нашей стране, не согласен, но я это несогласие вынашивал в себе самом. Можно ли считать мои личные мировоззрения изменой… Большевиком в полном смысле этого слова я никогда не был. Я всегда шатался из одного оппозиционного лагеря в другой. Были у меня в последние годы и сокровенные мысли непартийного характера, но это еще не борьба. Я занимался научной работой, ушел в себя. Я хотел уйти от политической работы.
Вопрос. Слушайте, Осинский, перестаньте рисоваться. Уверяем вас, советская разведка сумеет заставить вас, врага народа, рассказать о тех преступлениях, которые вы совершили. Предлагаем вам прекратить запирательство.
Ответ. Хорошо, я буду давать правдивые показания о своей работе против партии
[1730].
Остальное было делом времени и яркого света. По свидетельству одного из его сокамерников, однажды после допроса он вошел в камеру, «лег на свое место и накрыл глаза мокрым носовым платком, некоторое время лежал молча, а потом вдруг закричал: что они делают с моими глазами! Чего они хотят от моих глаз!»
[1731]
Вопрос. Вы, Осинский, являетесь изменником родины?
Ответ. Да, это так. Я признаю себя виновным в этом.
Вопрос. Вы использовали доверие партии и советского правительства для предательских целей?
Ответ. И это верно. Я действовал как участник политической группировки, ставившей своей задачей захват власти в советской стране.
Вопрос. Не как участник политической группировки вы действовали, а как предатель и провокатор.
Ответ. Ну, это уж чересчур. Ведь вы должны согласиться, что я человек определенного политического мировоззрения. Вот я как эмиссар центра правых и осуществлял поручения моих единомышленников.
Вопрос. Вы, Осинский, эмиссар банды убийц. Не вы ли хотели потопить в крови трудящихся нашей страны, не вы ли продавали оптом и в розницу наши республики и богатства нашей страны?
[1732]
В первый раз его приговорили к смерти 1 ноября 1937 года (в числе 292 руководителей партии и правительства), но оставили в живых ради участия в качестве свидетеля на бухаринском процессе. Через несколько дней после расстрела Бухарина он был включен в другой список по первой категории, но кто-то (Сталин, Молотов, Каганович или Жданов) снова вычеркнул его имя. Четыре месяца спустя, 20 августа 1938 года, Сталин и Молотов в третий раз подписали его смертный приговор (наряду с 311 другими осужденными, включая соседа Бориса Иванова Н. А. Базовского, бывшего директора Березниковского комбината М. А. Грановского, бывшего председателя Центрального бюро Еврейской секции С. М. Диманштейна, бывшего вождя венгерской Советской республики Белу Куна и бывшего работника торговли по имени Иосиф-Самуил Генрихович Винцер-Вайнцнер-Марцелли). Осинский был расстрелян через десять дней, 1 сентября 1938 года. Один из его лубянских сокамерников рассказал его дочери, что под конец он так ослаб, что ему разрешили сидеть на табуретке во время прогулок. «Когда я представляю себе, как его били, высокого, стройного, в пенсне с золотой дужкой, всегда подтянутого и чисто выбритого, любившего светлые костюмы… Конечно, всем больно, когда бьют, но это ведь был мой отец»
[1733].
