* * *
Бухарин проделал существенную часть внутренней работы, необходимой для полного раскаяния, в письмах Сталину 1936 года, но полностью «разоружиться» не смог. «Допроси меня, выверни всю шкуру, – писал он дорогому Кобе 24 сентября, – но поставь такую точку над i, чтоб никто никогда не смел меня лягать». Просьба о точке над i свидетельствовала о том, что, как сказал Сталин на декабрьском пленуме, «Бухарин совершенно не понял, что тут происходит». Бухарин – как и Осинский, Гайстер, Воронский и другие арестованные большевики, оказался в роли Иова. Его задача заключалась не в том, чтобы доказать свою невиновность или сознаться в совершенных грехах, а в том, чтобы слепо подчиниться Вечному Закону. На составление и редактирование исповеди у него ушло три месяца. Не понадобились ни яркий свет, ни конвейерные допросы. «Действительной причиной», сказал он в своем последнем слове на процессе, было преодоление «двойственной психологии в собственной душе». (Стенограмма его речи была подвергнута цензуре; вычеркнутые слова подчеркнуты.)
Действительные причины заключаются в том, что в тюрьме, в которой приходится сидеть в течение долгого времени при постоянном колебании между жизнью и смертью, возникают вопросы, которые проходят в другом измерении и решаются в других измерениях, чем в обычной практической жизни. Ибо, когда спрашиваешь себя: если ты умрешь, во имя чего ты умрешь, да еще на теперешнем этапе развития Советского Союза, когда он широким маршем выходит на международную арену пролетарской борьбы? И тогда сказывается вдруг с поразительной яркостью, если иметь в виду эту двойственность сознания, представляется абсолютно черная пустота. Нет ничего, во имя чего нужно было бы умирать, если бы захотел умереть, не раскаявшись. И, наоборот, все то положительное, что в Советском Союзе сверкает, все это приобретает другие размеры в сознании человека. Это меня в конце концов разоружает окончательно, побуждает и заставляет склонять свои колени перед партией и страной. И когда спрашиваешь себя: ну хорошо, ты не умрешь; если ты каким-нибудь чудом останешься жить, то опять-таки для чего? Изолированный от всех врагом народа, в положении нечеловеческом, в полной изоляции от всего, что составляет суть жизни… И тотчас же на этот вопрос получается тот же ответ. И в такие моменты, граждане судьи, все личное, вся личная накипь, остатки озлобления, самолюбия и целый ряд других вещей, они снимаются, они исчезают
[1734].
В тюрьме Бухарин написал два теоретических труда: «Философские арабески» и «Социализм и его культура». Первый – о черной пустоте индивидуализма; второй – обо всем том, что сверкает. В «Арабесках» повествователь изгоняет Мефистофеля («дьявола солипсизма») и требует, чтобы он спрятал свой «блудный язык». Подлинная история Фауста, объясняет он, есть история поражения «дикой абстракции» отдельной личности и рождения нового «обобществленного человека». К концу 1937 года мечта Гёте стала реальностью, потому что мир дикой абстракции подошел к концу. Апокалипсис предсказывали и раньше: «различные «секты» и направления (табориты, моравские братья, гернгутеры, богумилы, катары и т. д. и т. п.) были, по существу, различными политическими фракциями трудящихся масс, и их вожди, вроде казненных Томаса Мюнцера, Иоанна Лейденского и других, заслуживают благодарной памяти освобождающегося человечества». За крестьянскими революционерами последовали «великий мученик Кампанелла», Томас Мор и в особенности Сен-Симон и Фурье, которые «выставили – пусть в детской форме – социализм как цель». К концу 1937 года эта цель была достигнута. «Все основные жизнедеятельные функции синтезированы в победоносном завершении великих сталинских пятилеток, и теория объединяется с практикой во всем гигантском общественном масштабе и в каждой клеточке общественного организма». Время исполнилось. Настоящий день – «новый мир для человечества» – настал
[1735].
Этот новый мир, утверждалось в рукописи «Социализм и его культура», – не воображаемый абстрактный социализм, а реально существующее советское государство. «Поэтому на очереди исторического дня стоит не проповедь всеобщей любви, а проповедь пламенного патриотизма по отношению к СССР, который является самой могущественной силой международного социалистического движения». Важность такой проповеди особенно велика в условиях распространения фашизма и раскола мира на два непримиримых лагеря (необходимое условие любого апокалипсиса, включая тот, который Бухарин описывал летом и осенью 1917 года). Фашизм вводит народы в заблуждение громкими словами «о тотальности (т. е. о целостности)», но «не только не уничтожает растерзанности человеческого общественного бытия, этой раздробленности человека, но закрепляет и регламентирует ее». Фашистский тоталитаризм есть миф. «Социализм СССР есть действительная тоталитарность, т. е. целостность, единство, динамика коего есть самовозрастание этого единства». СССР есть «моноидеократия», не нуждающаяся в необобществленном человеке. Задача социализма – «ликвидировать раздвоение на «интеллект» и «волю» и показать Фаусту мир, где «все будут понимать основы управления над вещами и выполнять то те, то другие функции»
[1736].
Указания же центральных органов управления, куда по склонности и талантливости будут идти те или иные люди, будут выполняться не как приказы принудительной власти, а как выполняются советы врача или указания дирижера в оркестре. Исчезнут мало-помалу грехи и пороки старого индивидуалистического и авторитарно-иерархического мира: исчезнет зависть, коварство, подсиживание – они перестанут быть понятны как движения души, как мотивы поведения; исчезнет властолюбие, тщеславие, чванство, любовь подчинять себе людей и командовать над ними
[1737].
«Целостное общество» будет состоять из целостных людей. Целостные люди немыслимы вне целостного общества.
Этому положению нисколько не противоречит факт «гармонических личностей» эпохи Возрождения или Древней Греции или такие явления, как Гёте или наш Пушкин, универсальные гении своей эпохи. Ибо у нас речь идет о массовом типе, а не о выборке из узкого кружка «элиты». Гуманисты эпохи Возрождения были незначительной верхушкой общества, греческие «идеальные люди» (которые необычайно идеализированы в поздние времена) предполагали рабский труд (все это очень хорошо отражено в «Государстве» Платона), Гёте был исключением для всей Германии (да и не только для Германии)
[1738].
