Кольцов. Тюремная фотография Предоставлено М. Б. Ефимовым
Мария Остен. Тюремная фотография Предоставлено М. Б. Ефимовым
Из Москвы я весь 1938 год, до самого ареста, поддерживал связь с Марией Остен. Она несколько раз писала мне о желании приезжать и вновь поселиться в Москве. Я был согласен с ее временным приездом, но был против ее постоянного жительства, так как не видел для нее работы, квартира ее была заселена, а совместная жизнь со мной уже раньше пришла к концу.
После ареста, на следствии мне было объявлено, что М. Остен была связана со шпионами и сама обвиняется в шпионаже. Лично я ей доверял и считал честным человеком, но этим не оправдываю себя и признаю виновным в этой связи
[1750].
Спустя еще несколько месяцев он признался в том, что он и большинство его друзей и сослуживцев, включая Марию, много лет работали на иностранную разведку. 13 декабря 1939-го, через год после ареста, следствие завершилось. «Обвиняемый Кольцов М. Е., ознакомившись с материалами следственного дела в двух томах, заявил, что дополнений не имеет». 17 января 1940 года Сталин подписал его смертный приговор (наряду с 345 другими). Две недели спустя на закрытом процессе Кольцов не признал себя виновным и, согласно официальному протоколу, заявил, что никогда не занимался антисоветской деятельностью, а «его показания родились из-под палки, когда его били по лицу, по зубам, по всему телу. Он был доведен следователем Кузьминовым до такого состояния, что вынужден был дать согласие о даче показаний о работе его в любых разведках». Вернувшись после краткого совещания, суд под председательством Василия Ульриха нашел подсудимого виновным и приговорил к расстрелу. Приговор был приведен в исполнение на следующий день (скорее всего, после полуночи, через несколько часов после суда)
[1751].
Услышав об аресте Кольцова, Мария взяла четырехлетнего мальчика, усыновленного ею в Испании осенью 1936 года, и приехала в Москву. По свидетельству Бориса Ефимова, с вокзала она отправилась к себе на квартиру, но шестнадцатилетний Губерт, который жил там с невестой, не впустил ее. «Вот так Губерт в стране чудес!» – будто бы сказала Мария. Она остановилась в «Метрополе» и подала на советское гражданство. Попытки получить свидание с Кольцовым не приносили результатов. Немецкие коммунисты избегали ее. В июле 1939 года особый комитет во главе с Вальтером Ульбрихтом исключил ее из партии за связь с Кольцовым и недостаточное знание «политики партии и марксистско-ленинской теории». 24 июня 1941 года, через два дня после начала войны, она была арестована. Месяц спустя ее перевели в Саратов. 16 сентября 1942 года, через два дня после того, как немецкие войска вошли в центр Сталинграда, ее расстреляли. Губерт был сослан в Казахстан в рамках депортации советских немцев из европейской части СССР
[1752].
* * *
Татьяна Мягкова попала на Колыму в возрасте тридцати девяти лет. «Ну, кажется, я «утряслась», – писала она матери 9 августа 1936 года, примерно через месяц после прибытия в Магадан. – И если иногда еще при представлении всего, что со мной произошло, у меня подымается внутри бунт, то все же это только отголоски того, что было. В общем, окружающая жизнь и ее интересы начинают меня захватывать… Но когда мне говорят, «вы позабудете, что вы заключенная», я еще недоверчиво улыбаюсь, хоть мысль о том, что это может и так оказаться, уже для меня не совсем дика. А тут еще сама по себе Колыма – край чрезвычайно интересный и развивающийся семимильными шагами (фу, образ совершенно допотопный, индустриализируй его, пожалуйста, сама, родная)». Причиной отчаяния и источником утешения была семья. Чтобы защитить счастливое детство дочери, сохранить близость с правоверной матерью, не потерять надежду на воссоединение с мужем и преодолеть то, что она, как и Бухарин, называла «раздвоенностью», Татьяна должна была полюбить Колыму и забыть, что она заключенная. А чтобы полюбить Колыму и забыть, что она заключенная, она должна была не потерять связь с семьей и быть уверенной в счастливом детстве дочери. «Если буду знать, что все у вас хорошо по-прежнему, тогда мне ничего не страшно – буду строить Колыму, и даже с удовольствием, черт возьми, несмотря ни на что. Ну что же, мамулечка родная, наберусь опять выдержки – на сколько лет? Уж чтобы больше не ошибаться, прямо до конца жизни – пока буду терпеливо ждать весточки от вас и от Михася»
[1753].
Мать Татьяны Феоктиста Яковлевна и ее дочь Рада писали регулярно, но от мужа Михаила (Михася) ничего не было. Вскоре после того, как она отправила письмо матери от 9 августа, Татьяна объявила голодовку, требуя «связи с мужем, выхода за зону и жилищных условий». В письмах голодовка не упоминалась, но борьба с раздвоенностью не утихала. «Ну что ты сделаешь, что-то не выходит счастливого поворота в моей судьбе, каждый год все невеселый получается. Я все-таки думаю, что вопрос кто – кого (я – судьбу или судьба меня) решится наконец в мою пользу». Одной из причин новых сомнений были сообщения о процессе Каменева – Зиновьева.
Какое впечатление на меня произвел этот процесс – ты можешь себе представить. Я никому бы не поверила, что это возможно, но как я могу не верить им самим? Ошеломило это меня совершенно. Но ошеломленность прошла, остались политические выводы и уроки. Факт физического расстрела прошел для меня мало заметным: ведь расстреляны были политические трупы. А вообще, конечно, этап для меня очень трудный и болезненный. Нелегко дается мне жизнь за последние годы, родная, но ты не бойся за меня, ты знаешь, что я, как и ты, умею жить не только собой и своими переживаниями и что при любых личных условиях для меня остается интересной окружающая жизнь, которая, право же, на Колыме кипит не меньше, чем по всему СССР
[1754].
Окружающая жизнь продолжала меняться. Магадан был очень красив по ночам, «если смотреть откуда-нибудь сверху (тогда огоньки на берегу залива напоминают Ялту)», а атмосфера в плановом отделе, где она работала, оказалась «очень хорошей». «Я уже опять начала жить», – писала она 10 октября 1936 года.
