От этой скверной привычки я так, вероятно, и не отделаюсь. Я не могу, конечно, утверждать, что «жизнь моя течет в эмпиреях», но я уже довольно давно привыкла обходиться без эмпирей и при этом все-таки одобрять жизнь. Нет, все-таки одобрить эту свою жизнь мне что-то не хочется, но – что греха таить – я уже ощущаю удовольствие от кое-каких жизненных явлений и процессов, причем иногда в совершенно неожиданные моменты: например, во время рубки дров или… стирки белья. Приятно взмахнуть топором, чтобы полено треснуло, приятно смотреть на землю в инее, приятно ощущать себя живущей и что-то делающей. Ты уже понимаешь, что все в порядке и что это ощущение – наилучший признак возвращающегося душевного здоровья?
[1755]
Связь с жизнью по всему СССР оставалась непременным условием душевного здоровья, по крайней мере в письмах, адресованных Раде, Феоктисте Яковлевне и цензорам НКВД (7 ноября 1936 года Татьяна отправила Раде телеграмму с поздравлением в «день великого праздника»), но связь с семьей – вернее, с той ее частью, которая была в пределах досягаемости, – занимала все больше и больше места. 26 ноября Татьяна отправила одно из самых коротких своих писем: «Дорогая Радунечка! У меня всего несколько свободных минуток, и захотелось тебя крепко-крепко поцеловать. У меня все по-старому. Я здорова, много думаю о тебе и очень тебя люблю. Всех целую, мама». Следующее письмо, адресованное матери и ненамного длиннее предыдущего, кончалось словами: «Ну, дорогая, прости за спешную и бессодержательную записочку. Мне так хочется, чтобы вы все почувствовали мою огромную горячую любовь и мою бесконечную благодарность всем вам, и особенно тебе, моя дорогая, дорогая мамусечка! Крепко-крепко обнимаю и целую всех. Тебе, родная, для отдыха положу голову на плечо, помнишь, как тогда в поезде, по дороге в Челкар? Хорошо отдохнуть около тебя, мамусик. Твоя Таня»
[1756].
В конце февраля или начале марта 1937 года Татьяна прекратила шестимесячную голодовку (ее личное дело не объясняет, в чем она заключалась). В августе ее перевезли из Магадана в Ягодное. 2 сентября 1937 года она написала Раде, что ей немного тоскливо. «Я еще к новому месту не привыкла и не вошла в колею. Работа у меня менее интересная, чем была на автобазе, библиотека здесь много меньше, друзей совсем нет. Правда, природа гораздо лучше, и погода последнее время была теплая, так что можно было ходить гулять. И все-таки я еще чувствую себя не на месте. Знаю, что скоро привыкну, а пока чуть-чуть кисну внутри. Снаружи, конечно, не показываю, только разве смеюсь меньше, больше все серьезная хожу. Вот тут-то и следует вспомнить: «Капитан, капитан, улыбнитесь…» Ну ладно, с завтрашнего дня начну улыбаться…»
[1757]
Фильм «Дети капитана Гранта» прославился благодаря двум песням: «Веселый ветер» («кто ищет, тот всегда найдет») и «Жил отважный капитан». («Капитан, капитан, улыбнитесь, ведь улыбка это флаг корабля. Капитан, капитан, подтянитесь, только смелым покоряются моря».) Лагерь, в который привезли Татьяну, был окружен водой.
Ходим мы гулять вдвоем с моей сожительницей. Тут, куда ни пойди, если сойдешь с дороги, обязательно попадешь в болото, оно не страшное, засосать не может, но… мокрое-премокрое… Прыгаешь с кочки на кочку, а нет-нет да и оступишься, глядь, в туфле уже вода. А ручейков и канавок масса, и все время приходится переходить по тонким бревнышкам… И все это в густых зарослях кустарника и деревьев. Тут деревья есть большие и красивые, но расти им здесь очень трудно, очевидно, из-за вечной мерзлоты и холодной, сырой почвы. Корни их стелятся около самой поверхности земли, и сердцевина очень часто гнилая. Поэтому среди здешних лесов торчит масса голых засохших деревьев, и от этого на них грустно смотреть
[1758].
Следующее письмо Раде (от 18 сентября) начиналось с описания речки Дебин.
Эта речушка с кустарником, деревьями, галькой на берегу и постоянным шумом бегущей воды очень хорошо действует на мое настроение. Сядешь или ляжешь на ствол дерева, слушаешь журчание воды и думаешь: «Вот, была бы здесь Радусинка, мы с ней вместе через речку перебирались бы и кораблики пускали…»
А за речкой болото. Вода только кое-где видна. Все оно покрыто толстым-претолстым слоем разноцветного мха, очень красивого. Нога тонет. Идешь как на пружинах. На болоте – ягоды. Первый раз, как мы на них наткнулись, – мы не догадались, что за ягоды: сидит красненькая ягодка на тоненькой-тоненькой ниточке. Собственно, и ниточка, и ягодка лежат на мху, и листьев тоже почти нет. Мы едим их и рассуждаем, ядовитые они или нет. А они невкусные, кислые и видать, что незрелые. Наконец кто-то из нас догадался: «Да ведь это клюква!» – «Клюква, ну тогда ем дальше. Она сразу вкуснее стала…» Ну, а если немножко взобраться по сопке вверх, там растет брусника. Не очень много ее, но такая она вкусная и красивая была сегодня: созрела по-настоящему, да слегка ее приморозило – букетик просто чудесный. Хотела я его донести до дому, чтобы тебе нарисовать, да на этой бумаге нельзя рисовать красками, они расплываются – это во-первых, а во-вторых, я ее нечаянно по дороге съела…
[1759]
Письмо кончалось просьбой писать чаще и присылать фотографии. «Мне сейчас не очень легко живется, детуся, очень уж я далеко от вас и совсем-совсем одна»
[1760].
Несколько дней спустя Татьяну снова привезли в Магадан. По свидетельству ее челкарской подруги Сони Смирновой: «В это время на Колыме проходила полоса новых обвинений и новых сроков для политических заключенных. Их привозили из дальних лагерей, для того чтобы объявить их новые вины и новые сроки трудовых лагерей без права переписки. Вновь осужденных помещали в большой барак с нарами в два яруса. В таком бараке оказались и мы с Таней»
[1761].
Допрос состоялся 26 сентября 1937 года. По сообщению стрелка ВОХР Артемия Михайловича Кадочникова, 14 сентября, когда сопровождаемый им этап троцкистов остановился около лагерного изолятора в Ягодном, Татьяна Мягкова вступила в разговор с заключенным Вениамином Алексеевичем (Моисеевичем) Поляковым.
Моему предложению уйти не подчинилась, хотела что-то передать. На мою угрозу применить оружие стала кричать на весь лагерь: «Фашисты! Наймиты фашистские. Не щадят ни женщин, ни детей! Скоро вам всем конец будет с вашим произволом!» На это Поляков из рядов выкрикнул: «Правильно, Танюша!» В конце концов ушла. Я ее знал и раньше. Неоднократно на моем дежурстве на вахте Мягкова пыталась выйти из зоны во внеурочное время. Я не выпускал. Мягкова кричала: «Фашисты! При вашей власти и свежий воздух запрещен! Зарубили себе, варвары, зона и зона. Только это и знают»
[1762].
