Через три недели Агнессу вызвали в НКВД. Следователь по фамилии Мешик передал ей записку от Миронова: «Дорогая жена и друг! Я только теперь понял, какова степень моей любви к тебе. Никогда не думал, что мое чувство к тебе так сильно. Все благополучно, не волнуйся. Скоро во всем разберутся, и я буду дома. Крепко целую. Сережа»
[1777].
Вопрос, который занимал Агнессу всю оставшуюся жизнь, – это что Миронов делал в темной, морозной Москве между пятью часами вечера, когда он вышел из квартиры Колесниковых, и двумя часами ночи, когда он явился в комиссариат.
Я узнала от шофера Колесниковых, что от них Сережа отправился не в наркомат, а домой. Не доезжая до ворот, Сережа попросил шофера остановиться. Вышел, поблагодарил шофера, и тот больше его не видел.
Я много думала, что было с ним. И письмо, которое дал мне прочесть Мешик, кое-что мне разъяснило.
Он поехал не в наркомат, а домой, чтобы взять маузер, который, как он думал, наготове лежит у него под подушкой. Он уже понимал, несмотря на все мои заверения, что странный вызов может означать только одно – арест. Не дать арестовать себя было у него задумано давно. Но, войдя во двор, он тотчас опытным взглядом заметил шпиков в подъезде и пошел прочь – в шумные еще улицы зимней вечерней Москвы. Он ни к кому не заходил – мне бы об этом сказали. Что он думал? Уехать в неизвестном направлении? Бежать? Спастись? Но разве это было спасение? Разве его бы не разыскали? А я? А Агуля?
Покончить с собой иным способом, без маузера? Кинуться в лестничный пролет высокого дома или под автобус, троллейбус, под трамвай головой?
Были всякие способы оборвать свою жизнь. И для него это было бы легче, чем пережить то, что его ждало. Он не верил, что его могут отпустить. Слишком большая череда расстрелянных знакомых и друзей прошла перед его глазами, расстрелянных начальников, подчиненных… Балицкий, о котором говорили, что он страшно кричал, когда его вели на расстрел, Блюхер, которого застрелил Ежов, Уборевич, которого казнили сразу после вынесения приговора…
Покончить с собой? Но если он покончит с собой, скажут: ага, ты застрелился, или кинулся в провал лестничной клетки, или под трамвай – значит, ты виноват был, ты враг, ты что-то за собой знал! Застрелившегося Гамарника прокляли как «врага народа», а с семьей расправились. Так расправятся и со мной и с Агулей, если он тоже убьет себя.
И вот, спасая семью, он и пошел на физические и моральные муки, и отсюда эта фраза в письме: «Я только теперь понял, какова степень моей любви к тебе».
Что он пережил в ту ночь, перед тем как пошел и отдал себя в их лапы?
Я думала, думала над этим, над этой фразой о его любви ко мне. Пожертвовал ли он собой ради меня? Я не хочу сказать, что он меня не любил. Он любил меня так, как только мог любить другого человека – страстно, сильно, конечно же, любил! Но что причина отказа от самоубийства, настоящая причина была эта… Я думаю, что не только. Он просто внушил себе ее, ему самому так казалось, что это и только это. На деле же он слишком любил жизнь и просто не мог вот так взять и разрушить ее, уничтожить себя – здорового, полного сил и жизни, уничтожить себя, убить…
И ему помогли те мои слова, когда я отговаривала его от самоубийства, когда я доказывала ему, что даже если его арестуют, остается надежда доказать свою невиновность, добиться справедливости, слишком уж он был удачлив в жизни… Надеялся ли он выиграть и эту последнюю игру? Шанс небольшой, но все-таки шанс…
[1778]
Что Миронов делал в течение девяти часов в заснеженной Москве и что он думал о невиновности и справедливости, остается загадкой. После года в тюрьме он был приговорен к расстрелу вместе с 345 другими «активными участниками контрреволюционной, правотроцкистской, заговорщической и шпионской организации». Список был представлен Берией 16 января 1940 года и на следующий день подписан Сталиным. Помимо Миронова в нем числились Реденс и Шапиро; Ежов и его брат Иван; Фриновский с женой и старшим сыном; коллега Миронова по западносибирской тройке Роберт Эйхе; заместитель Миронова в Новосибирске и Монголии Михаил Голубчик; шурин Бориса Бермана и бывший начальник Башкирского НКВД Соломон Бак; и лейтенант НКВД, руководивший массовыми расстрелами в Воркуте весной 1938 года, Ефим Кашкетин-Скоморовский. Наряду с администраторами и исполнителями Большого террора в списке значились заместитель Керженцева в Комитете по делам искусств и директор МХАТа Яков Боярский-Шимшелевич, первая жена Бухарина и неподвижный инвалид Надежда Лукина-Бухарина, бывший стенограф ЦК партии и сокамерница Анны Лариной-Бухариной Валентина Остроумова, театральный режиссер Всеволод Мейерхольд, писатель Исаак Бабель и летописец Февральской революции, Октябрьской революции и социалистического строительства – Михаил Кольцов
[1779].
29. Конец детства
После ареста заведующего инструкторско-информационной группой Президиума ВЦИК Максима Васильевича Зайцева и его жены, члена Президиума Верховного суда РСФСР Веры Владимировны Веденяпиной (кв. 468), их двенадцатилетний сын Игорь Зайцев написал стихотворение «Один»:
Вове Осепяну из квартиры 60 тоже было двенадцать лет, когда арестовали его родителей (заместителя начальника Политуправления РККА Гайка Александровича Осепяна и инструктора по кадрам Политуправления наркомата путей сообщения Елизавету Фадеевну Геворкян). Три года спустя, в июне 1940 года, он написал письмо начальнику лагеря, где его мать отбывала восьмилетний срок как жена изменника родины. Он жил у дедушки и взял его фамилию.
