Праведный Захария (не надо его путать с ветхозаветным пророком Захарией, героем вавилонского пленения), как и Иов, относится, так сказать, к парадоксальным святым, не прошедшим обряд крещения, а соответственно и воцерковления. Священник Храма Иерусалимского, муж Елизаветы и отец Иоанна Крестителя, он почитается и православными, и католиками, и мусульманами, как Библией, так и Кораном – перед фасадом церкви ди Сан Дзаккариа, необычным для католического храма, вспоминаются Константинополь и даже Багдад. Необычным кажется чёткое разделение фасада на шесть этажей, отсутствие окна-розы и острых углов фронтонов, заменённых мягкими округлостями – ни одного пинакля, что придаёт храму нечто ориентальное и мечетеобразное. Основана церковь в самом начале IX века совместно дожем Венеции и византийским императором Львом V, прозванным Армянином, который не только подарил венецианцам реликвии святого Захарии, но ещё дал денег на строительство и прислал мастеров: тогда в Венеции того и другого было мало. Впрочем, от этого времени до нас дошла только крипта, потому что церковь строилась и перестраивалась во времена романики, готики и вплоть до конца XV века. Окончательный свой вид она приобрела благодаря Мауро Кодусси, бергамаску по рождению (то есть ломбардцу), работавшему по большей части в Венеции. Кодусси происходит из той же плеяды ломбардских архитекторов, что работали над Чертоза ди Павия, над тающими мраморами её фасада, но в Венеции ломбардский стиль, столь же западный и католический, как латиница, приобретает мягкость греческого алфавита, унаследованную и арабами. Архитектура церкви ди Сан Дзаккариа столь близка византийскому духу, как будто заказ Кодусси через века исходил от самого Льва Армянина.
Я, стоя на Кампо ди Сан Дзаккариа, Campo di San Zaccharia, всегда вспоминаю единственную в Эрмитаже картину Тинторетто, изображающую рождение Иоанна Крестителя. Художник евангельскую сцену поместил в интерьер, напоминающий не о Иерусалиме, а о венецианском дворце. Девам, что суетятся вокруг новорожденного, коих целых пять, не считая роженицы Елизаветы, лежащей в постели, с подходящей к ней персональной служанкой, а также её кузины Девы Марии с младенцем Иоанном на руках, Тинторетто придал условно-европеезированный вид, смешав в их нарядах венецианскую современность с отвлечённой античностью: так служанки не одевались и в таких сандалиях венецианки не ходили. Отечественное искусствоведение любит сообщить, что Тинторетто трактует религиозную легенду как жанровую сцену, но картина далека от бытовизма, ей постоянно приписываемого. Особенно ни с каким реальным бытом не совпадает полюбившаяся поборникам жанровости кошка, ползущая к курице: зачем около новорожденного курица появилась? Откуда она взялась в дворцовом – а у Тинторетто изображён явно дворец – интерьере? Почему никто из переизбыточного числа женщин ни кошку, ни курицу, находящихся в столь нежелательно антисанитарной даже для того времени близости к новорождённому, не только не гонит, но даже и внимания на них не обращает, как будто и не видит? Если это и бытовизм, то бытовизм дада, прямо коллаж Макса Эрнста.
Суета вокруг младенца также не очень реалистична, как и вид хорошеньких служанок, больше похожих на одалисок. Захария одет в розовый с синей оторочкой caffettano (от персидского qaftân) и кутается в роскошную золотистую шаль с кистями. На голове – синий, в цвет оторочки кафтана, тюрбан, придающий ему вид персонажа из восточной сказки, наконец-то на старости лет дождавшегося рождения наследника, «новорождённого редкой красоты – творение промыслителя вечносущего», как «Тысяча и одна ночь» любит об этом сказать, бесконечно варьируя библейское повествование о чуде появления у пожилой четы долгожданного ребёнка. Моё сознание делает Захарию с картины Тинторетто похожим на восточного купца в гареме и непроизвольно связывает с ориентализмом фасада венецианской церкви, хранящей его останки. Сравнивая картину Тинторетто со сказками Шахерезады, я нисколько не сомневаюсь в том, что Тинторетто изображает великий момент чуда, столь значимый для всего христианства. Захария, вылечившись от немоты, насланной на него за неверие в обретение наследника, и написав – говорить он не мог – в ответ на вопрос об имени на табличке «Иоанн», что значит «Бог сжалился» или «благодать Божия», вдруг излечился, и во весь голос запел Benedictus, «Песнь Захарии»:
Благословен Господь Бог Израилев, что посетил народ Свой и сотворил избавление ему,
И воздвиг рог спасения нам в дому Давида, отрока Своего,
Как возвестил устами бывших от века святых пророков Своих,
Что спасет нас от врагов наших и от руки всех ненавидящих нас;
Сотворит милость с отцами нашими и помянет святой завет Свой,
Клятву, которою клялся Он Аврааму, отцу нашему, дать нам,
Небоязненно, по избавлении от руки врагов наших,
Служить Ему в святости и правде пред Ним, во все дни жизни нашей.
И ты, младенец, наречешься пророком Всевышнего, ибо предъидешь пред лицем Господа приготовить пути Ему,
Дать уразуметь народу Его спасение в прощении грехов их,
По благоутробному милосердию Бога нашего, которым посетил нас Восток свыше,
Просветить сидящих во тьме и тени смертной, направить ноги наши на путь мира —
тем самым предопределив судьбу своего сына, в дальнейшем обезглавленного. А вы говорите – жанровая сцена.
Ни в Тинторетто, ни в фасаде церкви ди Сан Дзаккариа восточность не вступает в противоречие с благочестием, и в интерьере, хранящем готическую структуру и готические своды, почти нет обычных для храмов позже пристроенных капелл. Внутри церковь ди Сан Дзаккариа столь же своеобразна, как и снаружи. Интерьер кажется небольшим: всё густо завешано живописью, прямо картинная галерея – но это не только не мешает ощущению патриархальной, «благоутробной» намоленности, царящей в храме, но в какой-то мере её и определяет. Не мешает и то, что картины в основном сеиченто-сеттеченто, пышные, со множеством ориентальных фигур, изображающих библейские персонажи. Среди картин имеется также и вариант «Рождества Иоанна Крестителя» Тинторетто. Сюжет представлен отлично от эрмитажного, и хотя в богатой спальне всё те же персонажи: только что родившая Елизавета, младенец Иоанн на руках Девы Марии, суетящиеся женщины и онемевший Захария, – теперь от жанровости не осталось и следа. Центр картины прорван ослепительным потоком света, вспыхнувшего в комнате роженицы и завертевшего сонм крылатых ангелов, на которых женщины (их теперь шесть, а не семь) обращают внимание столько же, сколько и на курицу, опять же присутствующую в картине, но на этот раз без кошки, а пьющую из таза воду. Далась же курица Тинторетто!
Навязчивое появление курицы – ну прямо роковая тень – в тинтореттовских «Рождествах Иоанна» заставляет думать не о быте венецианцев, склонных устроить в своих спальнях птичий двор во время родов, а о словах Иисуса, переданных нам Евангелием от Матфея: «Иерусалим! Иерусалим! Ты, пророков убивающий и забивающий камнями посланных к тебе! Сколько раз хотелось Мне собрать твоих детей всех вместе, подобно тому как курица собирает цыплят под своё крыло, вы же не хотели! Смотрите же, останется ваш дом заброшенным! Потому что говорю вам, что отныне вы не увидите Меня, до тех пока не скажете: “Благословен Идущий во имя Господа!”», а, точнее, о церковнославянском их варианте: «Иерусалиме, Иерусалиме, избивый пророки и каменiемъ побиваяй посланныя къ тебе, колькраты восхотѣхъ собрати чада твоя, якоже собираетъ кóкошъ птенцы своя подъ крилѣ, и не восхотѣсте?», потому что в современных переводах «курицу» часто заменяют «птицей», вероятно исходя из тех же соображений, что и интерпретаторы картины, держащие курицу за мовешку: уж слишком прозаичная птица, жанровая. Не пренебрегайте курицами! Восклицание «Благословен Идущий во имя Господа!» – прямой намёк на Иоанна Предтечу, и в курице Тинторетто жанровости столько же, сколько в Железной курице из Монцы, символе мощи лангобардских королей.
