Именно о том, что составляет миф Дзаниполо, я и собрался поразмышлять, когда уселся на площади аккурат под медным конским задом. Хотелось продумать, как и что рассказать о сокровищах, которых, помимо скульптурных надгробий дожей, в церкви ди Санти Джованни э Паоло тьма тьмущая, а также и о Коллеони, Медном всаднике Венеции. Заковыристая история бронзового Коллеони, начинающаяся с того, что венецианский Сенат объегорил кондотьера, взяв с него деньги за установку памятника около Сан Марко, что подразумевало, само собою, центральную площадь, но запихав на Дзаниполо, где он и стоит, судя по лицу, на Венецию злой, но злобу сдерживающий, показательна для венецианского менталитета, наглядно демонстрируя различие в консистенции мозгов не только венецианца и петербуржца, но и венецианца и римлянина. Я сосредоточился, но тут лошадь сильно двинула хвостом, отгоняя редкого в Венеции майского комара, и звон раздался, тот самый звон, из которого и выплыло Pur ti miro, Pur ti godo.
В «Саге о потерянном носе» я обмолвился, что «Коронации Поппеи» Клаудио Монтеверди, хотя впервые опера и прозвучала в Венеции, не кажется мне слишком венецианской: история Нерона и Поппеи – римская история. Конь Коллеони, со свойственной лошадям чуткостью, двинув хвостом по бронзовым бокам, хотел не столько комара отогнать, сколько напомнить мне, что именно здесь, в находившемся поблизости Театро Санти Джованни э Паоло, Teatro Santi Giovanni e Paolo, в день открытия карнавала, 26 декабря 1642 года, состоялась, как теперь пишут, «мировая премьера» оперы Монтеверди. У меня с «Коронацией Поппеи» очень сложные отношения, и хотя я продолжаю считать, что венецианскости в ней столько же, сколько и в «Тристане и Изольде» Рихарда Вагнера, факт представления «Коронации Поппеи» в Венеции мне кажется очень важным. Вагнер пишет в письме к жене состоятельного коммерсанта Матильде Везендонк, в девичестве Лукмайер, которую он в тот момент платонически окучивал: «Я впервые дышу этим незамутнённым, чистым, сладостным воздухом… Когда вечером я плыву в гондоле на Лидо, то слышу вокруг звучание дрожащих струн, напоминающее мне нежные, долгие звуки скрипки, которые я так люблю и с которыми я тебя однажды сравнил; ты можешь легко представить, что я чувствую при лунном свете, на море!» Пассаж обожают цитировать все вагнероведы, говоря о «плотской, чувственной страсти» вагнеровской музыки в «Тристане и Изольде», «возведённой в абсолют». В письме Вагнер пишет дежурные избитости, что шлют из Венеции все, изображающие из себя влюблённых, но указание на связь венецианской ауры с музыкальной текстурой оперы знаменательна: вот ровно также с Венецией связана и «Коронация Поппеи».
Меня интересует маньеризм, Мантуя, рубеж чинквеченто и сеиченто, и, само собою, Монтеверди. Я читал про «Коронацию Поппеи», знал про неё, что это последняя и самая загадочная опера Монтеверди (впрочем, как я понимаю, вся музыка XVII века загадка), что-то видел, что-то слышал, но никак особо «Поппею» от «Орфея» не отличал и не выделял из опер, что обычно сваливаются в кучу на прилавках под общим определением «барочные»: там тебе и Вивальди, Пёрселл, Глюк и Гайдн, и Гендель с Моцартом, и лысая Чечилия Бартоли на обложке альбома «Mission» с музыкой Агостино Стеффани, начавшего карьеру, кстати, хористом в соборе Сан Марко. Из кучи барочных опер я как-то раз и выдернул запись «Коронации Поппеи», поставленной в 2010 году в Оперном театре Осло, Operahuset. Произошло это случайно – нельзя сказать, чтобы я специально гонялся за «Коронацией Поппеи», просто покупал диски с барочными операми кучей. Придя домой, я поставил, услышал, увидел, и жизнь моя разделилась на два этапа: тот, когда я норвежскую «Коронацию Поппеи» не знал, и тот, когда я её узнал. Как у ребёнка, которому родители никогда не давали сладкое, заботясь о его здоровье, и который наконец впервые во рту ощутил таяние конфеты. Переворот.
Коллеони
На «Коронации Поппеи» я рехнулся. Я смотрел её во всевозможных видах: костюмно-историческую, лжеантичную, в японских кимоно, в индийских нарядах, в виде разборок немецкой урлы, как она была поставлена в Кёльне, и в виде представления при мантуанском дворе, как она была срежиссирована Поннелем. С меццо в роли Нерона, что – да простят мне это гендерные активистки – всегда меня раздражает, и с потрясающим дуэтом Жарусского и Даниэль де Низ: в общем, всё, что только мог достать. Мне чуть ли не каждая «Коронация Поппеи» мила, но я не нашёл ничего, чтобы могло сравниться с представлением в Operahuset в постановке Уле Андерса Тандберга. Кто-то (не хочу здесь разбирать, кто именно) поёт и лучше, и наверняка у музыковедов могут быть претензии к норвежской музыкальной интерпретации того, что осталось от Монтеверди (а собственно от музыки, как я понял из всего, что про «Коронацию Поппеи» понаписано, не осталось практически ничего, только запись голосов), но та потрясающая современно-вневременная драма, что была разыграна на сцене в Осло, принадлежит к событиям, открывающим новое тысячелетие.
Дабы не заставлять читателя куда-то лезть за справкой, я напомню сюжет оперы. Он выстроен из сплетен о жизни Нерона: мы знаем историю Поппеи в основном по Тациту, который очень хорош как раз в том, что сплавлял историю со сплетней, чем отличается от Светония, довольствующегося только сплетней. Тацит рассказывает, как Поппея, богатая буржуазка – её отец был разбогатевшим плебеем – и провинциалка – она была уроженкой Помпей, то есть города, в Римской империи бывшего чем-то вроде Сочи в империи Советской, – используя красоту, богатство и недюжинный ум, с продуманным расчётом занимается апгрейдингом, повышая свой социальный статус от провинциальной львицы до звания императрицы. Во времена императора Клавдия, отчима Нерона, Поппея вышла замуж за префекта преторианцев Руфрия Криспина. С ним вскоре развелась и соблазнила Отона, близкого приятеля молодого Нерона, начавшего звездить на римском небосклоне благодаря интригам матери, Агриппины Младшей, сестры Калигулы, ставшей супругой Клавдия и императрицей. Матерью Калигулы, кстати, тоже была Агриппина, прозываемая Старшей, так что подумайте о внуках, прежде чем назвать дочь этим красивым именем. Отон от Поппеи без ума, но для неё брак с ним лишь ступень в карьере: через Отона она попадает в среду золотой римской молодёжи, блестящей, беспринципной, развратной и царит на столичных оргиях. Ей всё прёт прямо в руки, и она быстро сходится с Нероном, который с кем только не сходился, но, несмотря на прихотливость своей половой жизни, красочно описанной Светонием, от Поппеи сам не свой. Что-то такое в Поппее было, этакий изгиб Грушеньки, от которого даже разврат обалдевал и ей подчинялся, становясь ручным зверьком в её объятиях. То, что к Поппее испытывает Нерон, иначе как одержимостью и не назовёшь: он жить без неё не может, и в угоду Поппее разводится с Октавией, дочерью Клавдия. Популярная в народе, Октавия придавала правлению Нерона видимость законности, поэтому развод с ней был убийственен для его рейтинга, и так всё время падающего. Нерон ни на что не обращает внимания и празднует с Поппеей пышную свадьбу, а Октавия тем временем истекает кровью в жарко натопленной бане: ей, по приказанию бывшего мужа, помогают покончить с собой. С новой супругой Нерон проводит время в угаре попоек, разврата и скандалов. В одной из дежурных ссор во время пира, вызванной как его поведением, так и стервозным характером Поппеи, Нерон пнул её, беременную, ногой в живот, результатом чего стали выкидыш и смерть. За что боролась, на то и напоролась. Умерла Поппея в 65 году, ей было тридцать пять лет, и Нерон, страшно горевавший об убитой любимой, Поппею обожествил. После неё он процарствовал недолго, и через три года под давлением обстоятельств перерезал себе горло. Отвергнутый Поппеей Отон, кстати, всё-таки стал императором после Гальбы, сменившего Нерона, но царил недолго, всего с 15 января по 16 апреля 69 года, после чего тоже был вынужден покончить с собой.
