Роскошный мраморный фасад церкви ди Сан Франческо делла Винья, творение, начатое самим Якопо Сансовино, а законченное самим Андреа Палладио, есть шедевр ренессансного строительства и жемчужина венецианской архитектуры. Он столь совершенен, что францисканству, несмотря на всю его открытость, как-то даже и противоречит – и всё же я предпочитаю вход не центральный, выходящий на Кампо Сан Франческо делла Винья, Campo San Francesco della Vigna, а боковой, с Кампо делла Фратернита, Campo della Confraternita, Площади Братства. Мрамора здесь никакого нет, обнажается чёткая структурность сооружения, чей архитектурный ритм впечатляет не меньше, чем великолепие фасада. Площадь же, довольно большая и вытянутая, но со всех сторон замкнутая, для Венеции не только необычно пуста (мало кто сюда приходит, нет даже ни одного кафе, что для такой большой площади в Венеции редкость), но ещё и украшена совсем необычным для местного строительства мотивом – открытой высокой колоннадой, на которой покоится, как на сваях, внушительная галерея. Сквозь колоннаду видны и соседнее Кампо ди фьянко ла Кьеза, Campo di fianco la Chiesa, Площадь сбоку Церкви, и ограничивающий площадь канал, и мост через него, и ряд древних зданий – ведута упоительна. Открытая колоннада, не похожая ни на что венецианское, но похожая на неопалладианские фантазии Ивана Александровича Фомина, всегда меня занимала. Оказалось, что она принадлежит соседнему Ка’ Гритти, Ca’ Gritti, дворцу XVI века, но пристроена позже, в XIX веке, когда дворец достался францисканцам и они соединили его с монастырём и церковью длинной галереей второго этажа.
Сама церковь, может быть потому, что она, в отличие от многих других венецианских церквей, сколько я к ней ни приходил, никогда не бывала заперта, производит на меня впечатление гостеприимной открытости. В интерьере, строгом, палладианском, всегда звучит музыка и стоят свежие цветы, и Сан Франческо делла Винья производит впечатление самой верующей церкви в Венеции: нет здесь ни музейных киосков, ни музейных ларьков, хотя в церкви находится несколько столов, заваленных книжками, как религиозными, так и искусствоведческими, за которые тебе предложено платить по желанию. В церкви полно отличной живописи, в том числе и картина Беллини – чудесное Святое Собеседование, Sacra Conversazione, Девы с Младенцем и святых Франциска, Иеронима, Себастьяна и Иоанна Крестителя с коленопреклонённым донатором, происходящее в весенне-зелёном пейзаже, – расположенная в отдельной от остального здания капелле, в которую надо спускаться по ступеням. В самой церкви висит большой «Алтарь Морозини», как называется «Мадонна с младенцем на троне» малоизвестного художника фра Антонио да Негропонте, который и известен-то только по этой картине. Францисканца и, видимо, уроженца Эвбеи (Negroponte – Эвбея) – это мы вычитываем только из его подписи, являющейся чуть ли не единственным дошедшим до нас документом, с ним связанным, – фра Антонио да Негропонте хочется назвать венецианским Пизанелло. Картина – настоящее чудо, и всё в ней пленительно: обряженная в пышнейший парчовый красно-золотой плащ тихая Дева с молитвенно сложенными руками, чей смиренный вид резко контрастирует с роскошью одеяния, похожий на куклу Младенец у неё на коленях, держащий в руке тонкую и прямую зажжённую свечу, рой пёстреньких ангелят с бабочкиными крылышками в яркую полоску, высокий мраморный резной трон с рельефами, напоминающими о скульптурах церквей Ростово-Суздальского княжества, высокая стена из кустов белых и красных роз, призванная оградить трон Девы от мира, так что картина фра Антонио да Негропонте напоминает о балете «Спящая красавица», и множество птиц, изображённых красочно и детально, прямо как в старинном орнитологическом атласе. Картиной восхищался Теофиль Готье, заявивший, что именно такими должны быть церковные образа, творимые для поклонения: насколько возможно члену «Клуба гашишистов» судить о том, чему верующим поклоняться, предлагаю вынести на обсуждение, но не могу не упомянуть о мнении автора «Эмалей и камей», Emaux et Camées, как потому, что искренне восхищаюсь его сорви-голова-романтизмом, так и потому, что церковь ди Сан Франческо делла Винья, то ли благодаря рекламе Готье, то ли из-за того, что Франческо по матери француз, пользуется особой популярностью именно у представителей этой нации, и я, как в Сан Франческо делла Винья ни зайду, всё на французов натыкаюсь. В последнее посещение церкви, замечательное, пустынное, сопровождаемое пением Salve Regina Перголези, звучавшим лишь мне одному, меня преследовали, как Эриннии Ореста, две старые француженки с лицами интеллектуальных гарпий, какие бывают только у французских старух и ни у каких других старух в мире. Они беспрестанно что-то лопотали, шуршали путеводителями и особенно раздражали меня тем, что около Беллини и фра Антонио, повешенных в тёмные углы и поэтому требующих пол-евро (в Сан Франческо делла Винья всего пол-, во всех остальных венецианских церквах – два) на своё освещение, гарпии не платили, но, после того, как гас зажжённый мною свет, терпеливо ждали, умолкнув в темноте, не раскошелюсь ли я ещё. Я раскошеливался, свет зажигался, и они опять начинали бормотать и шуршать путеводителями, как заслуженные посетительницы ленинградской филармонии моего детства шуршали обёртками конфет – где же вы, старушки моего детства? – нет вас, вы все далече, и я вас оплакиваю, как буду оплакивать и старых гарпий, мешавших моему общению с Беллини и фра Негропонте. Может, у них мелочи не было.
Церковь ди Сан Франческо делла Винья – северо-восток Венеции и её окраина, о чём свидетельствует vigna, «виноградник», в названии. Теперь никаких виноградников нет, всё плотно застроено, и новые дома начинаются за церковью с востока: вид с Кампо делла Фратернита через колоннаду на Кампо ди фьянко ла Кьеза – последний взгляд на старую Венецию, но моя Венеция ещё не закончилась. По Калле дель Чиметерио, Calle del Cimeterio, Кладбищенскому Переулку, чьё печальное название говорит о покойниках под моими ногами, похороненными на кладбище, когда-то примыкавшем к церкви ди Сан Франческо делла Винья, я бреду к Фондамента Казе Нуове, Fondamenta Case Nuove, Набережной Новых Домов, чтобы сесть на причал Тана Челестиа, Tana Celestia, всегда пустынный, и отправиться на Изола ди Сан Пьетро, Isola di San Pietro, Остров Святого Петра.
Ехать до него довольно долго, потому что вапоретто огибает северо-восточный угол Венеции, по размерам изрядный: здесь расположен Арсенале ди Венециа, Arsenale di Venezia, Венецианский Арсенал, когда-то главная гордость промышленности Светлейшей республики. Долгое время Арсенале был и главным чудом европейской индустриализации. Данте включил его в Двадцать первую песнь «Ада», в Круг восьмой, в пятый ров, описывая наказание мздоимцев, и, судя по тому, что он рассказывает, венецианцы уже в XIII веке вовсю использовали метод промышленного конвейера для поточного производства, который так прославил и обогатил Генри Форда: «Тот ладит весла, этот забивает Щель в кузове, которая текла; Кто чинит нос, а кто корму клепает; Кто трудится, чтоб сделать новый струг; Кто снасти вьет, кто паруса платает». Во время посещения Венеции Генрихом III при нём на конвейере Арсенале была собрана за кратчайшее время целая оснащённая галера, что произвело на короля неизгладимое впечатление и что, как вы понимаете, гораздо круче, чем собранный автомобиль. Арсенале поражал ещё и при Петре I, воспринимавшего Венецию как объект для изучения и подражания не менее важный, чем Амстердам. Венецианский Арсенале сохранял свою важность и при Наполеоне, его модернизировавшем, и при австрийцах, для которых он был главной верфью вплоть до потери ими Венеции. В упадок Арсенале пришёл лишь после объединения Италии, превратившись в то, во что превратилась петровская Новая Голландия в Ленинграде, то есть в Богом забытое место. Долгое время вообще не знали, что с ним делать, но сейчас Арсенале оживляют, вкачивая деньги и стараясь превратить в центр современного искусства.
