Образы несчастных уроженцев Киевской Руси, томящихся на Рива дельи Скьявони в ожидании покупателя, будоражат мою фантазию: первая встреча Руси и Италии. То, что торговля рабами велась, и в Корсуни и Константинополе были важнейшие рынки живого товара, на которых славян было полно, несомненный факт. Факт также то, что рынки снабжались как за счет половецких набегов, так и стараниями собственно русских поставщиков, тогда продававшими своих соотечественников не только на внутреннем рынке, но и на экспорт. Итальянское скьяво, schiavo, «раб», созвучно schiavone; более того, это слово, определяющее славян, некоторым кажется образованным от schiavo с помощью увеличительного суффикса, так что перевести его можно как «рабище». Есть ли прямая связь между словами schiavo и schiavone, неясно, но то, что связь между славянином и рабом есть, это, увы, объективная реальность. Нет сомнений в том, что славянские рабы появлялись и в Венеции: вот тебе и «Венецейцы… Что ни день о русичах поют», как нам о том сообщает «Слово о полку Игореве» в переложении Н. А. Заболоцкого. Я, как только появлюсь на Рива дельи Скьявони, тут же представляю себе своего далёкого предка, привезённого в Венецию, а далее воображаю его приключения, – дело увлекательное, а теперь, в силу того, что на Рива дельи Скьявони славянская речь сейчас столь же, если не более, густа, как и в IX–XI веках, ещё и актуальное: связь между работорговлей и современным туризмом очевидна. С другой стороны, может быть именно далёкие воспоминания о рабстве моих соотечественников меня подспудно и отторгают: не могу сказать, что Рива дельи Скьявони моё любимое место в Венеции. Видеть её я предпочитаю на картинах Каналетто, на которых она заселена менее густо, чем сейчас, а в обычной жизни стараюсь прогулок по ней – кстати, прекрасных – по возможности избегать. Мне и архитектура её особенно не нравится. Кроме Приджони ничего выдающегося на этой набережной не стоит, но красивая Тюрьма, хоть ты её и укрась мраморным фасадом, всё же тюрьмой останется. Белый же фасад церкви ди Санта Мария делла Визитационе, chiesa di Santa Maria della Visitazione, Святой Марии Осмотра, то есть Встречи Марии и Елизаветы (visitazione по-русски «посещение», «осмотр»), называемой также церковью делла Пьета́, chiesa della Pietà, Сострадания, в просторечии – просто Ла Пьета́, La Pietà, хорош лишь как отдалённый отзвук гения Палладио.
Ла Пьета́ – последняя большая стройка Светлейшей республики. Ранее на этом месте стояла скромная готическая церковь, как это видно на многих картинах и гравюрах. Она, наверное, властям казалась старомодной и убогой, поэтому её снесли, и по проекту Джорджо Массари, автора И Джезуити, затеяли возведение новой, достойной украсить главную набережную. Начали строить в 1745-м, и в 1760 году интерьер был закончен, расписан Тьеполо, церковь была освящена и в ней начались службы. Денег однако у республики не было, поэтому Ла Пьета́ оставалась без лица – то есть без фасада. Затем республика исчезла, и Ла Пьета́ торчала обидным напоминанием об обнищании Венеции, портя панораму, вплоть начала XX века. В 1906 году фасад, наконец, налепили, и, как считается, всё сделали согласно проекту Массари, но есть в Ла Пьета́ неестественность имитации, так что по сравнению с Сан Джорджо, Ле Дзиттеле, Иль Реденторе и Санта Мария делла Салуте – а со ступеней Ла Пьета́ открывается потрясающий вид на все четыре венецианских шедевра – она имеет бледный вид.
Впрочем, даже название, Ла Пьета́, как будто молит о снисхождении: название церковь получила из-за Иль Пио Оспедале делла Пьета́, Il Pio Ospedale della Pietà, Благочестивого Госпиталя Сострадания, находившегося в Калле де ла Пьета́, Calle de la Pietà, пробегающего мимо неё. Изначально госпиталь был чем-то вроде постоялого двора крестоносцев, но затем, после того как с идеей отвоевания Гроба Господня пришлось окончательно распрощаться, госпиталь превратили в приют для девочек-сирот из благородных фамилий. Так как приют был привилегированным, то наибольшее внимание уделялось гуманитарным, а не рукодельным способностям девочек (из простых готовили кружевниц), а особенно – их музыкальным способностям. К началу XVIII века музыкальные дарования воспитанниц приют прославили, и Иль Пио Оспедале делла Пьета́ стал в Италии столь же известен, как Смольный институт благородных девиц в России. На концерты, устраиваемые в музыкальном зале приюта, собирался весь свет Венеции и все заезжие знаменитые иностранцы. Во время пребывания в Венеции своим посещением Иль Пио Оспедале делла Пьета́ удостоили Павел Петрович и Мария Фёдоровна. Событие это запечатлено на изумительной картине Франческо Гварди, почему-то в отечественной литературе называющейся «Дамский концерт», находящейся в Старой Пинакотеке в Мюнхене, написанной вскоре после 1782 года. Мне очень нравится её немецкое название, Damenkonzert, то есть «Концерт дам», потому что это не концерт для дам, а концерт дамского оркестра. Картина эта, кроме того, что своей импрессионистской манерой производит впечатление не меньшее, чем «Музыка в саду Тюильри» Мане, ещё к тому же потрясает своей исторической прозорливостью. Серия полотен Гварди, в которую входит и Damenkonzert, запечатлевшая празднества в честь графа и графини Северных – псевдоним, под которым предприняла европейское путешествие великокняжеская чета, – предназначалась в качестве подарка русскому престолу, так как Венеция рассчитывала во время визита наследника договориться о поддержке России. Ситуация в Европе и в Италии была сложна и опасна, и венецианский Сенат понимал, что существование республики на волоске от гибели. Больше всего опасались (как потом оказалось, не зря) Австрии, и в союзе с Россией искали гарантию того, что Иосиф II, сменивший на престоле Марию Терезию, не проглотит Светлейшую, потому что, судя только по одному виду, проглотить он мог всё, что угодно.
Никакое пение бедных, но благородных девиц не помогло, визит графов Северных остался частным визитом и ничего в судьбе Венеции не решил. Республика была обречена, и Гварди гениально это чувствует: кукольный и мрачный «Концерт дам» столь точно передаёт атмосферу гибели ancien régime, «старого порядка», что при взгляде на него тут же вспоминаются bals des victimes, «балы жертв», трагические празднества во времена Французской революции, все участники которых были связаны гильотиной: их близкие были казнены и они сами ждали казни, и, бравируя этим, украшали шею красными шнурками. Картины до России не дошли, и правильно сделали, – вскоре всё переменилось, главными хищниками стали французы. Россия ничем не могла помочь обречённой Венеции, да и картины бы не понравились ни Павлу, ни Екатерине. Гварди для них был слишком авангардно анахроничен, прямо как фьябы Гоцци, и вряд ли вкус русского двора, неоклассически сентиментальный, предпочитающий Грёза и Робера, смог бы оценить венецианскую продвинутость. Картины бы валялись где-нибудь в углу дворцовых кладовых, Александру они бы были отвратительны как напоминание о его преступлении, а затем Николай I, устроивший смотр царской коллекции, вообще бы их забраковал и продал за бесценок с аукциона, как Шардена и многое другое. Оказавшись в чьих-то частных руках, никем не ценимые, шедевры Гварди могли сгинуть в колыбели трёх революций, или в лучшем случае были бы проданы на аукционах, устроенных революционным правительством, куда-нибудь в Австралию, купившую, кстати, «Пир Клеопатры» Тьеполо из Эрмитажа, самую знаковую картину венецианского сеттеченто, принадлежавшую России. Что ж, размышлять о судьбе картин Гварди на ступенях Ла Пьета́ не менее увлекательно, чем придумывать роман о судьбе славянского раба в средневековой Венеции.
