В некоторых случаях башкиры обращались не только к сравнительно близким в географическом положении сибирским Шибанидам, но и более «дальним» государям. Так, во время восстания 1704–1711 гг. восставшие обратились за поддержкой к крымскому хану, что не могло не обеспокоить Москву
[419]. Во время восстания 1735–1339 гг. в Башкирии вновь оказался казахский хан Абу-л-Хайр, правитель Младшего жуза. Уже около пяти лет считавшийся подданным российских императоров, он появился в Башкирии в 1736 г. под предлогом оказания помощи русским в подавлении волнений
[420]. Однако, связанный с башкирской знатью узами родства (одна из жен Абу-л-Хайра была башкиркой), на самом деле хан имел намерение сделать башкирским ханом своего сына Ходжа-Ахмада
[421]. Учитывая его статус российского подданного (причем крайне ненадежного!), имперские власти не сочли возможным воздействовать на него силой оружия, и поэтому начальнику оренбургской пограничной комиссии В. Н. Татищеву пришлось применить все свои дипломатические способности, чтобы убедить хана вернуться в Казахстан. Тем не менее годом позже Абу-л-Хайр вновь появился в Башкирии, на этот раз намереваясь стать башкирским ханом лично. Только летом-осенью 1738 г. после долгих переговоров и ряда политических уступок В. Н. Татищеву вновь удалось убедить Абу-л-Хайра покинуть Башкирию, да еще и оставить Ходжа-Ахмада в Оренбурге в качестве аманата, т. е. заложника
[422].
Самозванцы в башкирских восстаниях
первой половины XVIII в.
Среди претендентов на власть над Башкирией в рассматриваемый период были не только те представители ханского рода, в происхождении (и, соответственно, законности прав на трон) которых приглашавшие их башкирские вожди были уверены. Во время восстаний XVIII в. и в этом регионе имели место случаи самозванства.
В 1707–1708 гг. одним из предводителей восставших являлся некий Мурат Кучуков, являвшийся, согласно расследованиям российских чиновников, уфимским уроженцем, т. е. башкиром, и одним из реальных руководителей восстания
[423]. Однако чтобы усилить свое влияние по сравнению с другими вождями восставших он стал выдавать себя за царевича-Чингизида под именем Султан-доурада или Султан-Хаджи.
Интересно отметить, что, похоже, сами башкиры не очень-то понимали, на родство с какой ветвью «Золотого рода» претендовал самозванец. По одним данным, он выдавал себя за сына сибирского царевича Кучука — последнего потомка Кучума, предъявлявшего претензии на трон Сибирского ханства
[424]. Некоторые косвенные данные позволяют предположить, что он претендовал на связь с северокавказской ветвью крымского правящего рода Гиреев
[425]. Наконец, по еще одной версии он считался сыном каракалпакского (т. е. представителя одной из ветвей казахских Чингизидов) хана Кучука
[426]. К тому же, окончательно запутывая и самих участников восстания, и следствие, начавшееся после его подавления, он именовал себя «прямым башкирским салтаном», кроме того, среди восставших стали распространяться слухи, будто он еще и святой, а видеть его могут лишь наиболее высокопоставленные вожди восставших
[427].
Самозванец вел активную дипломатическую деятельность, стараясь привлечь к участию в восстании народы Северного Кавказа (добиваясь и их признания его власти как потомка Чингис-хана), а также вел переговоры с Крымским ханством и Османской империей о переходе башкир в их подданство. Однако его сомнительный статус вызвал настороженное отношение со стороны этих монархов, и его поездки в Бахчисарай и Стамбул оказались неудачными. А по возвращении он потерпел поражение в бою с русскими войсками, был ранен, взят в плен и казнен в Казани
[428].
Одним из наиболее ярких и нетипичных, на наш взгляд, примеров самозванства является башкир Миндигул Юлаев, более известный под прозвищем Карасакал, т. е. «чернобородый»
[429]. На протяжении ряда лет он умудрялся выдавать себя за двух разных претендентов на трон, причем сначала — за Чингизида, а потом — за представителя джунгарского ханского семейства!
Его карьера началась в 1739 г. во время очередного башкирского восстания, когда он объявил себя ханом-Султан-Гиреем. Причем, как и его предшественник Мурат Кучуков, также весьма неопределенно отзывался о своем происхождении, называя себя потомком то крымского ханского рода, то сибирского хана Кучума
[430]. Подобно тому же Мурату Кучукову, он старался использовать свое «происхождение» для укрепления власти над восставшими, а также для привлечения к антироссийскому восстанию тюркских народов Крыма, Кавказа, Кубани, а также казахов. При этом для нахождения общего языка с представителями разных народов он и самого себя называл то кубанцем, то «турченином», то ногайцем, демонстрировал хорошее знание основ ислама, а также личную храбрость.
Восстание в Башкирии было подавлено в 1739 г., однако сам Карасакал со своими сторонниками оказывал имперским войскам сопротивление еще и в следующем году, продолжая находить приверженцев — несмотря на то что русские власти достаточно быстро установили его подлинное имя и распространяли эту информацию среди башкир, призывая не поддаваться на посулы самозванца
[431]. Тем не менее под натиском превосходящих сил противника он все же был вынужден скрыться и найти убежище в казахском Младшем жузе — у уже неоднократно упоминавшегося хана Абу-л-Хайра. И вот тут-то он примерил на себя другую ипостась — уже не султана-Чингизида, а ойратского князя Лубсан-Шоно. Однако поскольку этот этап его деятельности больше относится к истории монгольских ханств, мы подробнее рассмотрим его в соответствующей главе.
