– Тихо, тихо, девочка. Тут уже ничем не поможешь.
И я до сих пор не знаю, правду ли мне тогда сообщили, или я могла еще что-то сделать. Что, если я снова предала Бориса, не бросилась ему на помощь, поверила в то, что его уже нет. Поверила… Это самое страшное. Может быть, потому я до сих пор не могу отпустить его, все еще выискиваю его образ в толпе, все еще веду с ним бесконечные диалоги. Потому что не могу простить себя за то свое мгновенное неверие в то, что еще можно что-то изменить.
Двенадцать тысяч лун всего лишь за одну луну, случившуюся когда-то? Двенадцать тысяч лун не забывать его лица, помнить глаза, в больном, полусонном бреду надеяться на то, что он все еще жив, он где-то здесь, просто я не могу его видеть… Ведь его не казнили, верно? Его отпустили, и он вырос, повзрослел и превратился в красавца, высокого, статного юношу, мой светлоокий брат… мой Борис…
Потом нам сказали, что он погиб во время штурма. Что-то пошло не так, кто-то из бандитов запаниковал. Или Борис просто попал под случайную пулю какого-нибудь спецназовца, а нам представили дело вот так. Все это было не важно, потому что с его смертью все закончилось. Некогда счастливая семья просто перестала существовать.
Я так и не вернулась в свой дом, в семью. Когда все было кончено, отец сразу же увез нас с матерью за границу. С тем, что осталось от моей матери. Она так и не пережила его смерти, погибла вместе с ним в тот день; все, что было в ней человеческого, женственного, умерло. Ну, ты в курсе, отец ведь и к тебе обращался за помощью, верно? Только и это ее не спасло…
С того дня мать ни разу не обняла меня, вообще никак не показала, что рада моему возвращению. И я могла ее понять. Она хотела, чтобы вернулся Борис, мной она готова была пожертвовать, лишь бы жив был он. И я не злилась на нее, потому что сама хотела того же.
Помню, однажды она, глядя куда-то мимо меня пустыми мертвыми глазами цвета неба, спросила:
– А что сделала ты? Что ты сделала, чтобы спасти его?
И я, чувствуя, как на плечи мне давит бетонная тяжесть, вытолкнула из себя только одно слово:
– Ничего.
И тогда она закричала вдруг:
– Это ты виновата! Ты! Злая ничтожная девчонка, лучше б ты умерла!
И я знала, что она права. Что случившееся с Борисом – моя вина. Я должна была сделать все, чтобы он выжил, даже ценой собственной жизни. И не сделала.
На крик прибежал отец, но мать успела захлопнуть перед его носом дверь своей комнаты. Я до сих пор помню, как сухо щелкнул в замке ключ. Там, в маминой спальне, что-то гремело, звенело разбитое стекло, до нас доносились ее исступленные дикие рыдания.
Отец сначала стучался к ней, увещевал, но, поскольку такие приступы случались у нее часто, в конце концов, зная, что мать не откроет, пока не успокоится, отступился, сказал мне:
– Поехали покатаемся. Лучше ее не трогать сейчас.
И мы с ним уехали. Колесили на машине по побережью, смотрели на сосны, на прибой, набегавший на столетние камни. Прибой такого знакомого, такого родного аквамаринового цвета.
Когда мы вернулись, дверь в мамину спальню все еще была заперта, но из комнаты больше не доносилось ни звука. Отец сначала решил, что она уснула, но потом что-то обеспокоило его, он бросился на дверь и вышиб ее плечом. И тогда я увидела мать – она, словно призрак, висела над полом, покачивалась посреди комнаты. А я почему-то не могла оторвать глаз от ее ступней с поджатыми пальцами. Чулок с левой ноги сполз и мотался вокруг щиколотки…
Она повесилась. Моя мать повесилась, пока нас не было дома, зацепив веревку за крюк, к которому крепилась люстра. Впрочем, об этом ты тоже знаешь.
Вот и все, Карл. Вот и все.
Мы с отцом остались вдвоем, но семьей нас назвать уже никак было нельзя. Мы с ним были два волка-одиночки, два подранка, истерзанных, изломанных, но все еще живых. Мы не испытывали друг к другу ни любви, ни сочувствия, просто понимали, что вместе у нас больше шансов выжить. И выживали. Не такова была наша с ним природа, чтобы сдаться и сдохнуть. Чтобы умереть, как Борис, как моя мать… Это они, прекрасные, чистые, были обречены уходить. Мы же с ним, живучие твари, хищники, при любой опасности способные только крепче вцепляться в глотку предполагаемого врага, оставались жить. Может быть, Борис знал это, чувствовал во мне, потому и просил в бреду не отпускать волка… Не знаю, но первой сделанной мной татуировкой был волк, вот этот, на плече. Моя сущность, моя натура. Если бы ты знал, как я порой ненавидела эту нашу с отцом проклятую неубиваемую породу…
София откинулась на спинку кресла и взглянула за простиравшийся за оградой террасы, на которой сидели они с доктором Карлом, ухоженный сад. Старый черт не солгал, эта клиника действительно ничем не напоминала тюрьму, скорее частный санаторий для состоятельных клиентов. Чистый небольшой дом, отдельные комфортабельные комнаты, беседы с лечащим врачом на просторной террасе под чашку чая с ароматными травами. Если бы не постоянный надзор направленных на тебя отовсюду глазков камер, не появляющиеся, как по мановению волшебной палочки, лекарства на тумбочке у кровати и не дежуривший у ворот охранник, это заведение и впрямь можно было бы считать чудным местом для отдыха.
Она провела здесь уже неделю. Карл оказался прав, он действительно каким-то образом смог убедить Алину подписать разрешение на перевод Софии в его клинику. Какими такими сведениями он обладал, что сумел заставить мачеху стать такой сговорчивой, София не знала. Карл отказывался отвечать на эти вопросы, утверждая, что это пока не важно, к настоящему Софии они перейдут не раньше, чем разделяются с прошлым. И в конце концов София поняла, что Карл не отступится, так и будет гнуть свою линию, пока она не согласится ответить на все его вопросы. Что ж, выбора не было, приходилось выполнять условия сделки.
Это, пожалуй, был их первый серьезный диалог с Карлом. Или скорее все же монолог. Скрывать то, что способность разговаривать вернулась к ней, София перестала почти сразу после приезда. В этом не было никакого смысла, ведь Карл еще там, в московской больнице, ее раскусил. Но вот пускаться в откровения не хотелось совершенно. Однако же Карл какими-то своими психологическими приемчиками смог все же развести ее на рассказ о прошлом.
Ощущения теперь были странные. Нет, легче ей, как обещали все эти доморощенные психологи, не стало, в этом смысле изливание души оказалось совершенно бесполезным. Внутри теперь что-то тяжело плескалось и холодило, будто бы грудь ее переполнилась ледяной водой, в которой плавали подтаявшие разнокалиберные льдины с острыми краями. И все же София чувствовала, что этот их сегодняшний разговор что-то сдвинул, – возможно, лишь внешне, приблизил дату ее выхода из этой очень комфортабельной, но все же тюрьмы. Однако и это было уже неплохо.
Карл, расположившийся в кресле напротив, медленно кивал каким-то своим мыслям, потом вскинул глаза на Софию и улыбнулся:
– Очень хорошо. Я рад, что ты наконец решилась заговорить и так подробно ответила на мой вопрос. Думаю, это может стать началом продуктивной работы. Теперь дело пойдет. Отдыхай, Софи.
