– Неееет! – заорал Беркант, извиваясь на дне ямы. – Нет!!! Нет!!!
Но София, не обращая внимания на его вопли, поудобнее взялась за черенок лопаты, чувствуя, как саднят стертые за день ладони, воткнула ее в песок и принялась за дело.
– Признайся, милый, – приговаривала она, снова и снова втыкая лопату в землю, зачерпывая песок и высыпая его на корчащееся на дне рва тело, – тебе очень весело было, когда ты унижал меня, заставлял смотреть, как обнимаешься с другими, придумывал оскорбительные прозвища? Твоя жизнь была так ярка, интересна, наполнена приключениями, романтичными поездками… Тибет ведь очень романтичное место, не правда ли? Но ничего, здесь, смею надеяться, тоже неплохо. Не томи меня, скажи, что тебе понравилось… Я так старалась для тебя, так ждала этого часа… Мечтала о нем, когда меня разрывало на части от боли в больнице, когда хваталась за жизнь в сумасшедшем доме. Разве это справедливо, бриллиантовый мой? Ты жил в свое удовольствие, путешествовал, посещал светские мероприятия, каждый вечер приводил домой новых женщин. А я, брошенная всеми, лишенная всего, переломанная, немая, пыталась выкарабкаться из небытия. Ты ведь не ожидал, что мне это удастся, правда? Но нет, я из живучей породы.
Ног Берканта уже не было видно под толстым слоем песка. Он все еще трепыхался на дне продолговатой ямы, тоненько выл на одной ноте, порой выкрикивал что-то бессвязное, то умолял отпустить его, то принимался грозить. София остановилась на минуту, утерла рукой взмокший лоб и снова взялась за лопату.
– Зато я научилась ценить жизнь. Ощущать красоту и быстротечность каждой ее секунды. Посмотри только, как прекрасен мир вокруг нас. Воздух такой прохладный, такой свежий, словно и не был несколько часов назад пропитан удушающим зноем. Скоро займется заря, начнется новый день. Скажи, тебе не жаль прощаться с жизнью? Такой убогой, такой никчемной, но все же жизнью?
Теперь уже весь торс Берканта был скрыт под песком. На поверхности оставалась лишь его голова. Всего несколько взмахов лопатой, и она тоже исчезнет, окажется навсегда погребенной в этой древней земле. Дыхание его остановится, прекрасные аквамариновые глаза закроются, сердце перестанет биться в груди…
Говорить он уже не мог – то ли сорвал голос, то ли погрузился в прострацию от ужаса. Так или иначе, с губ его больше не срывалось связных звуков, лишь отдельные хрипы и стоны.
София отбросила лопату, присела на корточки и, склонившись к едва живому Берканту, провела ладонью по его мокрому от пота лбу. Он дышал хрипло, с присвистом и смотрел в никуда расфокусированным взглядом.
– Ты такой красивый, – негромко произнесла она. – Я забыла сказать тебе об этом. Ты очень красив. И сейчас, в последние минуты своей жизни, даже красивее, чем раньше. Что ж, мой король, вот и все. Я приготовила для тебя самый величественный, самый царственный саркофаг. Чтобы ты навсегда избавился от страха потерять свою молодость и красоту, чтобы остался в веках таким же неизменно прекрасным.
Наклонившись еще ниже, София прикоснулась растрескавшимися губами ко лбу даже не дернувшегося Берканта. Затем выпрямилась, достала из рюкзака пачку сигарет, закурила и опустилась на песок, чувствуя, как ноют натруженные последними изнурительными часами руки и плечи.
Она уже ничего не чувствовала, ничего не понимала. Почти забыла, где она, кто она, что привело ее сюда. В голове стучало только одно – нужно двигаться, взрывать лопатой песок, высыпать его туда, в темную прогалину. Не оглядываться по сторонам, не слышать звуков, работать, работать, делать свое дело. Зачем? Для чего? Этого она не помнит, не знает. Все закончилось. Нет, еще не закончилось, но закончится скоро. Все идет к финалу, закономерному финалу. Все сбывается, остывает, чернеет и рассыпается прахом. Так правильно. На этом построен мир. Нужно просто делать свою работу, методично делать свою работу – и все станет хорошо. Не будет больше ни боли, ни страха.
Зачем она здесь? Кто она? Как ее имя? Где ее дом, где семья? Мамочка… Всегда спокойная, справедливая, мудрая мамочка… Папочка, лихой, веселый, любящий приключения… И Боря, Боренька, драгоценный братик, самое родное, самое близкое существо. Боренька, глядящий на нее аквамариновыми глазами, поверяющий ей секреты, обнимающий ее, когда грустно. Единственный друг, вторая половинка ее сущности.
Нет ничего. Только чернота, только песок, только завывающий в ушах ветер. Все закончилось, и она стала волком, движимым лишь своим неутолимым голодом. Одиноким волком, рыщущим в холодной пустоте.
Небо едва заметно посветлело, над горизонтом протянулась алая полоса, и София, с трудом разогнув усталую спину, отбросила в сторону истлевший окурок, поднялась на ноги, чтобы в последний раз копнуть лопатой песок, вытерла губы разбитой ладонью и, ощутив привкус крови, услышала вдруг, как чей-то слабый голос окликнул ее:
– Соня! Сонечка!
Она вздрогнула всем телом, дернулась, лопата выпала из ослабевших рук и с глухим стуком упала на песок.
Этот голос… Он звучал будто из-под земли, из прошлого, из глубин ее подсознания. Голос, который она десятилетиями мечтала услышать вновь…
София рухнула на колени, вся обратившись в слух, лихорадочно ища глазами точку, из которой доносился этот выворачивающий ее душу наизнанку голос, и вдруг увидела… Увидела там, в песке, почти засыпанное прахом любимое лицо Бориса.
* * *
Беркант понимал, что эта роль станет главной ролью его жизни. Не Ричард Третий, не какой-нибудь там еще вымышленный персонаж с его вымышленной трагедией. Нет, эта роль станет для него самой значительной. И – вероятнее всего – самой последней. Теперь все будет зависеть от того, насколько убедительно он сможет сыграть человека, которого никогда не видел, воссоздать образ которого может только по тому, что рассказал ему Карл, и отрывочным словам Софии.
Поначалу он пытался сопротивляться. Уже не в силах бежать, связанный, сброшенный в яму, все равно не мог смириться с участью, орал, срывая голос, извивался, пытаясь выбраться из пут. Но когда на ноги его посыпались первые горстки песка, им вдруг завладела апатия. Он как будто перестал чувствовать свое измученное тело, ни боль в мышцах, ни песчинки, саднящие содранную кожу, ни зудящее от крика горло больше не беспокоили его. Как будто бы смерть уже состоялась, он прожил и принял ее, и душа его теперь, отделенная от тела, от всей грязи и мерзости, что связана была с его физической жизнью, парила отдельно, не испытывая ни страха, ни злости, наполненная спокойной отрешенной мудростью.
София помешалась, теперь это было ему очевидно. В первые же мгновения, когда она застыла, возвышаясь над ним, и скинула с головы мотоциклетный шлем, он это понял. Обритая голова, заострившиеся скулы, провалившиеся глаза, истончившиеся губы, руки – такие жилистые, словно перевиты веревками. В ней не было больше ни капли той спокойной уверенности в себе, решительности, мирно дремлющей до поры до времени силы, что когда-то так зацепили его. Она теперь представляла собой сгусток нервной черной энергии, способной развивать молниеносную скорость, поражать точно в цель, уничтожать, но не останавливаться ни на минуту.
