А еще он увидел, что она страдала. То ли по следам на лице – залегшим возле рта горьким складкам, обнесенным черным глазам, то ли это его новое странное состояние позволяло ему заглядывать к человеку прямо в душу. Она страдала, и виной тому был он. Да, Карл рассказал ему о том, что ей пришлось пережить в детстве, о гибели брата, о смерти матери, о том, какую травму все это нанесло ее рассудку, как десятилетиями нарывало внутри, ища выход. Но до встречи с ним она держалась, как-то научилась выживать, может быть, на одном инстинкте самосохранения. Впала в анабиоз, ничего не чувствуя, подстегивая себя лишь работой и адреналиновыми выплесками. Именно он стал триггером, разрушившим ее точки опоры, превратившим ее в это больное, несчастное, одержимое единственной дикой целью существо. Пускай он сделал это не намеренно, не планировал довести ее до безумия. Но именно его собственная жестокость, инфантильная эгоистичность, приносившая другим столько боли, но до определенного времени сходившая ему с рук, наконец нанесла кому-то такую рану, с последствиями которой он не смог справиться.
Сейчас, находясь прямо посреди всю жизнь мучившего его кошмара, чувствуя, как разверзшаяся земля засыпает его, чтобы похоронить заживо, Беркант, как ни странно, не перенесся мысленно в детство, не оказался вновь запертым в подвале отцовского дома, маленьким, одиноким, напуганным до оцепенения, отчаянно ждущим спасения. Нет, это странное состояние, опустившееся на него, вдруг нарисовало ему Софию – такой, какой она была двадцать лет назад. Угловатой девочкой-подростком, искренней, смелой, любящей. Он увидел перед собой ее открытое, юное, не обезображенное горем лицо, увидел ее сияющие глаза, смеющиеся губы, протянутые к нему руки. Увидел и самого себя – незнакомым русским мальчишкой, слегка робеющим в присутствии более бойкой сестры, но любящим ее до самозабвения, так, как самому ему в жизни никого любить не довелось. Ускользающее сознание нарисовало ему, как они с Софией бегут по огромному бесконечному полю, взявшись за руки. И воздух, тугой и свежий, пахнет весенними цветами, а из их сомкнутых рук рвется в небо, такое синее, что больно глазам, расписной воздушный змей, виляя своим разно-цветным хвостом. И София хохочет и велит ему крепче держать веревку, но он не выдерживает, разжимает пальцы, и потом оба они стоят, запрокинув головы, и смотрят, как змей уносится в бескрайнюю синеву, ярким росчерком мелькая в облаках.
Горло сдавило горечью. От того, что было когда-то такое чистое, счастливое, бездумное, – а может, и не было, просто привиделось в предсмертном кошмаре, – но больше этого никогда не будет. Все ушло, утекло сквозь пальцы, погибло, изранив выживших осколками. Теперь есть лишь непроглядная тьма, голая пустыня, и они сами – изгои, вечные скитальцы, страшные призраки самих себя.
Вот тогда он и окликнул ее:
– Соня! Сонечка!
Внезапно пожалел о том, что не знал русского. Хотелось обратиться к Софии на ее родном языке. Пускай его жизнь кончена, но кончена и ее жизнь тоже – он почему-то очень остро чувствовал это в тот момент. И было бы хорошо, чтобы последние слова в ускользающем земном бытии она услышала на своем языке.
И в эту секунду что-то изменилось вокруг. Прежде всего изменилась сама София. Беркант видел, как треснула, раскололась жестокая маска, в которую превратилось ее лицо. Жутко было смотреть, как из-под застывшего, мстительного, безумного вдруг несмело, болезненно проступает живое. Затрепетали ресницы, скорбно дрогнули губы, что-то забилось в черных зрачках. Он и сам вдруг снова утратил эту свою отрешенность, отстраненность от реальности. Снова ощутил боль в теле, закашлялся от попавшего в рот песка, задрожал от перенапряжения и страха. Это надежда, словно первый луч солнца, показавшийся из-за горизонта, нарушила ледяное оцепенение, вернула силы бороться, вместе с ними воскресив и, казалось, навсегда похороненные эмоции и ощущения. Лихорадочно соображая, как быть дальше, что предпринять, он попытался пошевелиться и с ужасом ощутил тяжесть песка, сдавившего его грудную клетку. Быстрее! Нужно придумать что-то, пока он не задохнулся. Остаются считаные минуты…
И тут София, уже занесшая лопату, чтобы обрушить последнюю порцию песка, погрести под ним его лицо и насладиться предсмертными хрипами, вдруг выронила ее. Выронила, рухнула на колени, протягивая вперед руки, и зашептала:
– Боренька… Боренька…
И его осенило. Конечно же, нужно попытаться сыграть ее брата. Именно сейчас, когда ему как-то удалось проникнуть за грань ее безумия. И от того, как он с этим справится, зависит все.
– София, помоги мне! Мне страшно. Мне тяжело, София.
Он говорил по-английски, надеясь, что в таком состоянии она не заметит этого отличия. И она действительно не заметила, плача, внезапно начала руками разгребать песок вокруг его головы, торопясь, обдирая в кровь пальцы.
– Боря, Боренька… Ты подожди, подожди, я сейчас, хорошо? Не умирай только!
Беркант вдруг осознал, что сам уже не понимает, на каком языке они говорят. София должна была бы говорить по-русски, но он отчего-то понимал каждое слово, будто общение их вышло на иной уровень, находящийся за пределами языковых различий.
– Что они сделали с тобой, мальчик мой. Ты только держись, держись, хорошо? Я рядом. Я никогда тебя не оставлю.
Она плакала, он видел это. Железная, несгибаемая София плакала, всхлипывала, давилась слезами, и все это время, не останавливаясь ни на секунду, продолжала откапывать его, уговаривала потерпеть еще немного, обещала, что все будет хорошо. Устав разгребать песок руками, снова взялась за лопату.
Беркант полностью не осознавал, что происходит, действительно ли у него появилась надежда на спасение. Сосредотачивался на мельчайших ощущениях: вот показалась из-под песка грудная клетка – и легче стало дышать, вот София, припадая к земле, напрягая руки так, что вздувались сухие мышцы под кожей, отцепила карабин, размотала трос, и он, с трудом двигаясь, тоже стал пытаться раскопать остатки песка на нижней части своего тела. Наконец, освобожденный, избавленный от пут на ногах, он сорванно дыша, захлебываясь в рвавшихся из груди не то рыданиях, ни то молитвах, отполз в сторону, ничком рухнул на песок и беспорядочно завертел головой, не понимая, что делать дальше. Бежать… Нужно бежать, никто не знает, что еще придет в голову этой безумице. Он уже почти погиб, ему чудом удалось выбраться. Но сил подняться на ноги нет. Ползти… На четвереньках, на животе… Лишь бы убраться подальше отсюда, укрыться где-то…
Над пустыней уже занимался рассвет. Из-за горизонта разливалось теплое золотое сияние, окрашивая небо в розово-оранжевые цвета. И легкое перистое облако, зависшее над ними, отливавшее перламутром, казалось крылом, которое распростер над ними невидимый ангел.
Но это ненадолго. Солнце поднимется, начнется иссушающая жара, и им здесь не выжить, нужно добраться до деревни. Но как? Где она?
Продолжая лихорадочно соображать, Беркант не сразу услышал обращенный к нему голос. А услышав, обернулся и застыл на месте.
– Боренька, милый мой братик, подожди. Посмотри, что я сейчас для тебя сделаю, – ласково произнесла София, держа в руках тяжелое охотничье ружье.
