Указанная «неповторимость часа» — это архимедова точка опоры, при помощи которой христианство стремится перевернуть конкурирующие мировосприятия. Однако в то же самое время данная «неповторимость часа» — это точка, откуда исходят все принципиальные критические выпады в адрес христианской системы мира.
3.2. Линия и шар
До сих пор мы следовали точно за Вайнингером и Гвардини. Теперь надо продолжить эту курс.
Через утверждение «безвозвратного часа» христианство прерывает круговорот. Смерть на кресте, принятая Христом, происходит в совершенно определенный, невозможный ни в каком другом месте, ни в какое-то другое время момент. Всё то, что было до этого, уже не может повториться. То, что случается после этого, является совершенно иным, нежели было раньше. Христианство вводит также второй такой «безвозвратный» пункт. Это конец времен — Страшный Суд. И всё, что происходит в жизни христианина, размещается на линии, которая проведена между этими двумя точками. Линия, которую исповедовавший совершенно иную религию Вайнингер назвал «односторонней», то есть необратимой.
Отсюда развитие событий складывается в историю, вообще только лишь с этого момента история в подлинном её смысле становится возможной: что-то произошло и второй раз это уже не может случиться, так как ушло в прошлое, безвозвратно миновало. Мир ввергнут в бескрайнее количество уникальных моментов, так как прошлое и будущее поглощают настоящее. Я живу уже не здесь и сейчас, потому что я живу благодаря прошедшему, из которого всё произошло, и в ожидании будущего, в котором всё разрешится.
Именно с этих позиций со своей критикой [христианства] выступают конкурирующие системы мировосприятия. Они говорят, что подобный мир был бы опустошенным. Всё бы исчезло в поспешном движении, так как ничто нельзя было бы гарантированно скрепить: всегда мгновение находилось бы в то же самое время и в прошлом, и в будущем. Идея неустанного движения к заданной точке полностью изничтожила бы предчувствие лучшего будущего. При этом нет никаких существенных различий в том, идёт ли речь о движении в христианское Царство Божие, или в бесклассовое общество или же в какой-то иной пункт назначения. А также на этой линии с её «односторонностью» могло развиться явление с противоположным знаком, сугубое озиратель-ство, например, в форме историцизма.
В данном месте хотелось бы изучить вопрос, является ли христианство единственной религией, которая направляет собственное мировосприятие против цикличной системы мира. Надо только упомянуть, что Гвардини среди прочих «крупных» религий в качестве исключения упоминал буддизм. Но в любом случае для Запада христианство стало судьбоносным явлением. Именно оно вызывало к жизни секуляризацию, разнообразные учения о прогрессе, создало «современный мир», против которого направлено консервативнореволюционное восстание.
Иногда надо задаваться вопросом, почему греки предпочли отказаться от использования некоторых технических изобретений. Даже Гвардини вынужден был признать, что современная техногенная цивилизация не была бы возможна без христианства. «Европейское восприятие человека является в высшей степени христианским. Оно покоится на искупительном акте Христа. Он избавил человека от проклятия природы и дал ему независимость от натуры и от себя самого, чего человек не смог бы достигнуть, следуя лишь путем естественного развития, так как его суверенитет исходит от Бога, на котором держится мир. Однако та же самая независимость дает возможность взглянуть на мир, приблизиться к нему, господствовать над ним, что ранее едва ли было возможно. Нет нечего ошибочнее суждения о том, что современное господство над миром через познание и технику было достигнуто вопреки христианству, которое якобы хотело от человека бездеятельной покорности. Истина совершенно иная: огромные и смелые достижения современной науки и техники, значение которых в последнее время мы воспринимаем с нескрываемым беспокойством, стали возможными лишь благодаря той персональной независимости, который дал человеку Христос».
В связи с этим Гвардини обращает внимание на определенную связь, имевшуюся между христианством и историцизмом. «От тех же самых корней произрастает активность западноевропейского исторического сознания. Пожалуй, оно предполагает античную силу действия и открытия, а также смелость и творческий потенциал германских племен. Однако последний момент происходит как раз из христианской ответственности. Модель исторического бытия — это не возвращение вещей, круговорот прошлого, настоящего и будущего, а однократность персоны, решения и действия, которому учит христианство...» Гвардини вовсе не намерен отказываться от христианского отцовства по отношению к техногенной цивилизации, во всем ее разнообразии, включая машины по уничтожению человека, на что указывает множество христианских авторов. И он знает, что только христианство создало так называемую «внутреннюю жизнь», которая резко противопоставляется всему внешнему, но в то же самое время активно содействует расколу — общности на индивидуумов, всего окружающего на дух и материю, а мира на мир земной и мир потусторонний. Глубина и утонченность западноевропейской души как раз предопределена христианством. Ничто больше не происходит с античным восторгом; все выдающиеся творения и самые глубокие порывы западноевропейской души отмечены определенной прохладой и сдержанностью. Человек христианского времени по отношению к античности обладает большими масштабами души и духа; способность ощущать, творить и страдать у него происходят не из естественных талантов, а по причине обращения к Христу. Из этого вытекает великая свобода в выборе добра или зла. Христианство возвысило человека на уровень дееспособности, на котором если он является добрым, то лучший, чем язычник, но если злым, то худший, чем язычник. Мысль, высказанная Кьеркегором, что античность при всей её гениальности была наивной, и только христианство, вне всякого сомнения, привело человека к его духовному совершеннолетию. Христианское Добро — это совершенное Добро и оно имеет совершенную иную важность для человека. То же самое относится и ко Злу. Надо сказать, что только через его высвобождение можно трактовать характер Новейшей истории, которая не находит иных толкований.
Теперь становится понятно, почему Хуго Фишер о своем стремлении понять войну говорил: «Его изнанка вывернута наружу, а внешнее становится внутренним. Он внешний и внутренний в одно и то же время». А также слова о том, что больше «нет ни начала, ни конца» и «всегда была такой и будет таковой». Значение этих слов становится понятным. Это круг, у которого нет ни начала, ни конца.
Можно возразить, что круг образуется линией, которая тоже может состоять из вереницы моментов. Однако привержены цикличной системы мира могут возразить в ответ, что эта линия не является направленной, а потому каждый из этих моментов является в одинаковой степени ценным. Он обладает собственным значением, а не призван быть всего лишь точкой на пути к заданной цели. Кроме этого можно добавить, что две тысячи лет христианства, которые лежат в нашем прошлом, придали форму нашему языку.
Значения линейного мировосприятия кроются в смыслах всех слов — даже там, где слова изначально означали совершенно иное. Наш нынешний язык — линейный, каждый линейный язык — это рассудительный язык. Или же, если говорить по-иному, язык как речь действует только в «одном измерении», тем самым препятствуя самому себе, если оказывается в нескольких измерениях. Он идет шаг за шагом, поэтапно, рационально. Отголоски иных возможностей языка можно обнаружить лишь в поэтической речи. В итоге было бы странно говорить о «цикличной» системе мира посредством «линейных» понятий. О ней нужно говорить поэтическими формами. Мы полагаем, что в основе этого кроется борьба между образом и понятием, о чем мы говорили в предыдущих главах, и будем говорить далее.
