Именно поэтому национал-большевизм укоренен в Германии к северу от Майна и к востоку от Рейнской области. При этом немецкий национал-большевизм всегда будет означать покрытие всей Германии «прусским духом». Уже накануне крушения монархии Го-генцоллернов «Пруссия» была чем-то большим, нежели просто ландшафт или историческая область. В предисловии к своей работе «Прусский стиль» Мёллер ван дер Брук открыто заявляет — «Пруссачество — это принцип». Именно в этой книге он хотел выйти за рамки традиционного восприятия Пруссии, заметно расширив ее суть. Это также причина того, почему есть масса «добровольных пруссаков» (Гегель и многие другие), но при этом нет «добровольных баварцев».
Подобные «добровольные пруссаки» в рамках национально-революционной группы могут быть обозначены как национал-большевики. Например, Эрнст Никит появившийся на свет в семье, где мать была швабкой, а отец — силезцем, всегда чувствовал себя законным наследником старой Пруссии. Его ожесточенное неприятие национал-социализма во многом вызвано оскорблением лозунгами о крестовом походе против Советской России, которые высказывал прибалтиец [Альфред Розенберг].
Именно по этой причине Никиш провозгласил: «Гитлер — это месть за битву при Садове».
Однако нельзя скрыть, что в национал-большевизме был активно представлен мессианский хи-лиастический подход, что в принципе чуждо прусскому духу. Он стремится мощным импульсом покинуть борт тонущего корабля под названием «Запад» и присоединиться к «молодой», «варварской», еще не истраченной силе Востока. В лозунге «Рейх — от Владивостока до Флиссингена» чувствуются мечты о германо-русском мировом господстве, которое казалось вполне достижимой реальностью, нежели какой-то Гитлер.
В этом мессианском звучании появляются свои «пророки», каждый из которых намекал, что только он знает в мельчайших подробностях будущее его страны. Со ссылками на Ницше в послесловии к его работе была составлена программа для большой немецкой политики, состоящая из четырех пунктов. Первый пункт: «Быть смыслом реальности». Третий звучал так: «Мы нуждаемся в безусловном кооперировании с Россией, чтобы родить новую программу, которая не позволит России оказаться во власти английских схем. Никакого американского будущего!». И весьма показателен последний пункт: «Европейская политика несостоятельна и христианские перспективы сулят большую беду». С другой стороны как бы последовал ответ от Достоевского: «Германия нуждается в союзе с Россией... не для временной политики, а для вечного союза... Этим двум великим народом определено изменить облик мира».
У Бруно Бауэра многократно мелькает эхо ленинских слов о том, что русский большевизм был в состоянии осуществить мировую революцию только в союзе с немцами. И он втайне мечтает об удушении Западной Европы. На уровне образов это выразилось в желании замуровать Францию за новой «китайской стеной».
Столь же образным является анекдот тех дней, в котором журналист приходит в гости к престарелому Клемансо. Репортер спрашивает у политика, чем тот занимается. А Клемансо отвечает, что ухаживает за розами в его саду и время от времени залезает на крышу, чтобы посмотреть, не началось ли пришествие новых гуннов. В данном случае нет ничего удивительного в том, что чутко реагирующие на любые изменения в политической сфере англичане в изданной в 1932 году книге говорили о «Русском облике Германии».
После этих долгих перечислений можно более точно описать национально-революционный образец. То, что германская древность означала для фёлькише, средневековая империя — для младоконсерваторов, для национал-революционеров аналогичное значение имеет солдатский король Фридрих и Пруссия. Пруссия, как общность, о которой грезят национал-революционеры, является коренящейся не в крови, не в территории, ни в чем-то другом — это сугубо творчески возведенная конструкция, которая является олицетворением «движения». При этом оно связано единым ритмом общей направленности. Важным является не столько его «содержание», сколько «цель». Прусское, то есть малонемецкое восприятие вновь и вновь проявляется в национально-революционном отношении: грубоватые черты, жесткое ядро, из которого неоднократно наносится удар.
На фоне этого фёлькише кажутся пестрым маскарадом, даже более дисциплинированные младоконсер-ваторы воспринимаются цветастыми на фоне серого облачения технически-цивилизованного мира, в котором пребывают национал-революционеры. Однако было бы ошибочно приписывать такое же восприятие русским большевикам.
4.6. От народа к движению
Последовательность, организованная из первых трех консервативно-революционных групп — «фёльки-ше», «младоконсерваторы», «национал-революционеры» — систематически становится поводом для различных спекуляций. Организующие их представления — «народ», «империя, «движения» — подающиеся в историческом отношении как «германские», «немецкие», «прусские» — формируют внутренний порядок этих явлений. Этот порядок отчетливее всего проявился в создании «германского мифа», ведущего от «немецкой имперской идеи» к «прусскому принципу». Этот путь ведет к суждениям, далеким от общепринятых, они наполнены самоконтролируемым методом тающего содержания («движение» в самого себя).
Подобное развитие можно зафиксировать как раз в рамках «Консервативной революции». Оно достигает своей высшей точки незадолго до 1933 года в некоторых национально-революционных кружках, которые перестают обращать внимание на вызывающие у них соперничество между собой отличающееся идеологическое содержание, но делают ставку на «движение», которое в итоге и должно породить новый контент. Отнюдь не случайно мы можем прочитать призыв кружка «Противник», который состоял из самых разных людей: «У нас нет программы. Нам неведомы непререкаемые истины. Единственное, что свято для нас — это жизнь. Единственное, что ценно для нас — это движение. Это будет теми вещами, которые указывают, что различные мировоззрения, которые сегодня сталкиваются друг с другом, нередко не являются противопоставленными друг другу».
Пришедшие к власти в начале 1933 года национал-социалисты активно заимствуют идеи у некоторых представителей лагеря «Консервативной революции» — прежде всего у фёлькише и национал-революционеров. Но это было чреватая попытка реализации этих идей. Тем более удивительно, что встречаем у Раушнинга описание схожей последовательности, сформированной уже в рамках национал-социализма. Один из его тезисов относительно национал-социализма гласит, что почти все молодые национал-социалисты поначалу ориентировались на расплывчатые и даже романтические понятия как «раса» или «народ», однако позже уже в годы [Первой мировой] войны повернулись к четким явления как «коллектив», «формация», горизонт восприятия которых был ограничен конкренным предводителем. Если говорить об общей теории порядкового установления, применив ее к политической деятельности, то можно предположить, что она находится на глубинном уровне и в усугубленных формах.
Это только намек на суть проблемы. Наше исследование — это описание исторического процесса, а потому оно может использовать только цитаты и опираться на рабочие понятия. Действительность является более сложной, нежели изображенная организационная схема. Схема вовсе не должна провоцировать желание поставить в целом перед «Консервативной революцией» вопросы, которые соответственно были точно распределены между отдельными «ответственными группами». Три описанные выше группы отнюдь не четко градированы в политической реальности, но пересекаются между собой.
