Наполеон не сразу отринул этот мудрый совет, оставив Люсьена во мнении, что хочет его обдумать. Однако император всегда поправлялся после приступов, оптимизм и энергия возвращались, и вместе с ними — решимость отстаивать свои позиции. Люсьен любил частную жизнь; Наполеон любил власть и не мог позволить себе от нее отказаться. Он тщательно готовился к Champ de Mai (Майское поле — фр.), ныне отложенному до 1 июня, много раздумывая над оформлением, которое отразило бы его театральные пристрастия. Он планировал появиться на верхушке пирамидального сооружения в своей императорской мантии, вместе с братьями в костюмах из белого шелка и бархата; сановники государства и церкви, также разодетые, должны были занять места между ним и нижним уровнем, непритязательным местом для солдат и остальной толпы. Люсьен в своих мемуарах пишет, что он протестовал против приказа появляться в белом и предложил лучше надеть форму Национальной гвардии, на что Наполеон неприятно усмехнулся. «Ну да, — сказал он, полагаю, в надежде произвести больший эффект в своей форме, чем я — как император». Склонность к перебранкам также замечалась в то время за Наполеоном, и Люсьен после бесплодных споров согласился ради сохранения мира на этот странный маскарад.
Идея о том, что Наполеон может вскоре вновь отречься, быстро распространилась среди политиков; «и поскольку, — пишет Вьель-Кастель, — с ним стали довольно свободно обращаться с тех пор, как неудачи подпортили его прежний авторитет, те, кто знали его достаточно близко, стали открыто обсуждать с ним этот вопрос, взывая к его патриотизму. Они всеми способами указывали ему на то, что его присутствие являлось единственной причиной войны, и было бы достойно его дать Франции мир и, принеся себя в жертву, обеспечить продолжение своей династии». Даже пресса, будучи теперь свободной, без стеснения обсуждала эту тему. Однако Наполеон был не в состоянии прислушаться к этим доводам; больше всего он хотел стать во главе великой страны: слишком просто было перевернуть ситуацию и полагать, что не Франция будет ему необходима, а он будет незаменим для Франции. Потому он счел за благо остаться на тех позициях, кои так блестяще отвоевал, несмотря на предчувствие поражения.
В армию на тот момент вступили 15 000 добровольцев, и 25 000 отставных солдат откликнулись на приглашение вернуться на службу. Попытки Наполеона вновь объявить мобилизацию пока не имели успеха. Пришлось просить разрешения у Государственного совета, который ревниво оберегал свою власть и отказался дать согласие даже на призыв новобранцев 1815 года. Поскольку он уже призывал на службу рекрутов этого года раньше положенного срока, в 1813-м
[79], и 20 000 из них сражались в его последней кампании, он считал, что имеет на них все права. В сумме это дало бы ему дополнительно 120 000 солдат. Затем он предложил, чтобы молодые люди призывались в Национальную гвардию без упоминания слова «мобилизация» и оттуда направлялись в действующую армию. Когда Государственный совет отказал ему и в этом, он счел возможным заявить, что новобранцы 1815-го были, в сущности, солдатами запаса, поскольку они уже служили ранее. Государственный совет на этот раз не нашелся с ответом, и Даву смог таким образом издать приказ об их призыве. К счастью для этих юношей, падение Наполеона произошло прежде, чем они стали готовы к службе, так что им было суждено прожить жизнь в эпоху мира.
В конце мая Наполеон был далек от мысли, что дни его правления сочтены: он рассчитывал объявить мобилизацию позже в тот же год и подсчитал, что к 1 октября его армия будет насчитывать 800 000 человек. На тот момент действующая часть ее составляла 291 249 солдат, и Северная армия — та часть, которую он мог пустить на Бельгийскую кампанию, состояла из 124 139 человек. Веллингтон правильно оценивал ситуацию, когда писал ранее в том же месяце, что «силы, с которыми Бонапарт будет атаковать эту страну, будут около 110 000 солдат».
Наполеон разрабатывал план кампании во всех деталях. Основная схема состояла в том, что он должен был осуществить бросок в гущу армий союзников в Бельгии, направляя удар туда, где войска двух командований соприкасались на дороге из Шарлеруа в Брюссель, и разделяя их. Очевидно, из этого не делали секрета, поскольку английский радикал Хобхаус, находившийся в Париже в это время, сообщает в письме от 29 мая:
«Посещая одного из адъютантов императора, я увидел, как он детально наносит на карту территорию у бельгийской границы; он спросил меня, будут ли наши политики в Лондоне удивлены разделению прусской и английской армий и скорому продвижению к Брюсселю. «Мы можем сначала разбить Блюхера, а затем, — добавил он с улыбкой, — мы испытаем в деле вашего Веллингтона. Никто не сомневается в неустрашимой доблести английских солдат, но потеря 20 000 человек может заставить кое-кого в Лондоне побледнеть. Вы довольно бережливы в отношении собственной крови, хотя нельзя сказать, что вы столь же заботливы в отношении ваших друзей».
Похоже, что мистер Хобхаус счел эти замечания вполне уместными, поскольку на следующий день он присутствовал на смотре Императорской гвардии, который Наполеон устроил в канун церемонии Champ de Mai. Наполеон, пишет он в письме от 31 мая, стоял в тени Тюильрийского дворца; полки проходили мимо него под палящим солнцем, и Наполеон вдруг вышел вперед, чтобы тоже оказаться на солнце: «Очевидно, — говорит Хобхаус, — потому, что заметил, что он один был защищен от солнца».
На самом деле Наполеон, который родился в Аяччо, любил тепло и был необычайно чувствителен к холоду; не был он склонен и задумываться о чувствах других людей. Вероятнее всего, он вышел вперед, просто чтобы погреться на солнце. Его почитатели, однако, любили приписывать возвышенные мотивы малейшим его движениям и были готовы восхищаться тем, что они принимали за жест учтивости, который вряд ли заметили бы у другого.
В назначенный для Champ de Mai день, 1 июня, утро было ясным, на небе — ни облачка, и войска очень рано стали занимать свои места на плацу. В тот день должно было состояться торжественное объявление Acte additionnel, и войскам предполагалось раздать императорские знамена, увенчанные медными орлами
[80]. В то утро в Journal de l'Empire
[81] были опубликованы результаты плебисцита, согласно которым 1 288 257 граждан проголосовали за и 4802 — против новой конституции
[82]. Однако проголосовать должны были 5 000 000 граждан, и многие не были склонны бросить на полдня свои дела ради того, чтобы проголосовать, в то время как другие, боясь репрессивных мер, не желали ставить свое имя на бланке официального документа в тот момент, когда будущее вновь должна была решить война.
