После речи их представителя великий канцлер Камбасерес обнародует результаты голосования, и под рокот барабанов и блеск поднятых мечей глашатай объявляет конституцию принятой. Вновь гремит орудийный залп, и перед Наполеоном ставят маленький стол с пером и золотой чернильницей. Хобхаус продолжает:
«Великий канцлер положил на стол конституцию и передал перо принцу Жозефу, который в свою очередь передал его Наполеону. Император быстро и небрежно поставил свое имя под знаменитым документом ровно без десяти два пополудни. Стол убрали, и, развернув свиток, он обратился к огромному количеству собравшихся таким громким пронзительным голосом, что временами даже на наших местах можно было разобрать слова. Первые из них Empereur, consul, soldat, je tiens tout du peuple (Император, консул, солдат, со мной весь народ — фр.) — мы расслышали очень хорошо».
В своем ответе делегатам Наполеон представил себя как спасителя нации. Его отречение прежних лет было жертвой, принесенной в интересах Франции, а его возвращение с Эльбы было вызвано угрозой, нависшей над Францией. «Негодование при виде того, как завоеванные двадцатью пятью годами побед священные права презираются и попираются, мольбы оскорбленной чести и желание людей привели меня обратно к этому трону, дорогому для меня, поскольку он защищает независимость, честь и права людей».
У него были все причины, продолжал он, надеяться на долгий мир; вернувшись, к радости своего народа, он был озабочен единственно тем, чтобы дать ему конституцию по его желанию. Однако вскоре выяснилось, что европейские владыки намерены воевать с Францией. «Они думают расширить королевства Нижних стран путем добавления к ним укрепленных мест нашей северной границы и уладить свои споры, поделив между собой Эльзас и Лотарингию. Поэтому необходимо готовиться к войне».
Все было представлено так, как Наполеон хотел это видеть. Совсем недавно с удовлетворением заявив, что он не ангел, сейчас он взял на себя именно эту роль: он был ни в чем не повинен, зло целиком исходило от врага. Врагами Франции были «иностранные короли, которых я возвел на трон и которые обязаны мне сохранением своих корон». Франция была жертвой их агрессии, и положение было серьезным, но не опасным, если народ сплочен и тверд в достижении цели. «Пока французы сохраняют ту любовь ко мне, которую они не раз доказывали, ярость наших врагов будет бессильной».
«Французы, — закончил Наполеон, — моя воля совпадает с волей людей, мои права — это их права, моя честь, моя слава, мое благополучие неотделимы от чести, славы и благополучия Франции».
Последовали длительные аплодисменты, и бонапартисты и солдаты, которые это слышали, выражали свое одобрение особенно громко. Однако среди более разумных штатских многие были встревожены. Они пришли сюда в надежде услышать, что решение проблем страны найдено, а получили лишь пустые политические лозунги и обещание войны. Некоторые надеялись на обнародование хороших новостей из Вены, о примирении с Австрией и возвращении Марии Луизы, другие надеялись, что Наполеон объявит о своем отречении в пользу сына, устранив таким образом единственную причину войны. Он смог вернуться, обещая мир, и хотя сейчас он понимал, что его правление влекло за собой войну, он не собирался сдавать завоеванные позиции. Напротив, он подтвердил, что намерен удерживать контроль над народом, который должен воевать со всей Европой ради привилегии быть его подданными. Все это было хорошо для армии, которая жаждала завоевать Бельгию, отплатив за прошлое поражение; однако представители избирателей, которым предстояло вернуться в свои родные места, уныло думали о перспективах прекращения торговли, вторжении и мобилизации, и честь и слава Наполеона не казались им достойной этого компенсацией.
Архиепископ почтительно преклонил колена перед Наполеоном, держа в руках Новый Завет, на котором император поклялся соблюдать конституцию. Но что пользы в конституции, как бы либеральна она ни была, если никто не мог заявить о своем желании жить в мире? Вновь послышались крики «Vive l'Empereur!», и некоторые отважились крикнуть: «Vive Marie Louise!» («Да здравствует Мария Луиза!» — фр.). Наступило неловкое молчание, которое было быстро нарушено солдатами: они замахали мечами и закричали: «Vive l'Emperatrice! Vive le Roi de Rome! Nous irons les chercher!»
После торжественного служения благодарственного молебна Наполеон перешел со своей платформы на пирамидальное возвышение для раздачи орлов. Вновь зарокотали барабаны, оглушительно прогремели орудия. Император был вознесен высоко над землей, его маршалы и придворные располагались ниже на ступенях по всем сторонам пирамиды. Картина, как утверждает Хобхаус, была столь величественной, что не поддавалась описанию:
«Монарх восседал на троне, казавшемся пирамидой из сверкающих орлов, оружия и мундиров, увенчанной его собственным белым плюмажем, в окружении столь огромного числа солдат, что нисходящая масса выглядела как сплошное море голов. Этот человек и все происходящее вызывали у нас безотчетное восхищение сим зрелищем; оно не уменьшилось, когда блистающие, сколько хватало глаз, штыки, кирасиры и шлемы, и трепещущие флаги улан, и рев музыки возвестили о том, что картина начинает двигаться».
Войска маршировали взад и вперед, орлы шествовали перед троном.
«Доверяю вам орлов и наши знамена, — выкрикивал Наполеон. Поклянитесь, что умрете за них!»
«Клянемся!»
«Солдаты Национальной гвардии, клянитесь, что превзойдете самих себя в предстоящей кампании и скорее погибнете все до последнего солдата, чем позволите чужакам прийти сюда и диктовать свою волю нашей стране!»
«Клянемся! Клянемся!»
Войска маршировали вперед и назад в превосходном порядке, Императорская гвардия — справа налево, все остальные — слева направо. Их сливавшиеся в одно целое крики «Vive l'Empereur!» создавали не меньше шума, чем орудия, и имели не намного больше смысла, поскольку были выражением той иллюзии, что Наполеон — полубог, а его враги — дьяволы, которые будут повержены их мечами. Маршируя тысячами с удивительной точностью под гром барабанов и рев орудий, они казались ужасной и несокрушимой силой. Именно на этот эффект и был рассчитан парад, он был спланирован так, чтобы внушить уверенность, и даже сам Наполеон усмотрел в нем предвосхищение победы.
Люсьен Бонапарт назвал эту сцену великолепной и опьяняющей. Но, пока его честолюбивый брат растворялся в созерцании своего триумфа, его одолевали совсем другие мысли: «Это могло бы быть таким подходящим моментом для отречения в пользу сына!» — говорил он впоследствии.
Фуше был того же мнения и сказал Гортензии во время церемонии, что «император только что упустил прекрасную возможность. Я убеждал его отречься сегодня. Если бы он сделал это, его сын правил бы, а войны бы не было».
Во время грандиозного парада орлов гражданские сановники и другие зрители на ступенях, примыкающих к плацу, сидели на своих местах и откровенно скучали, поскольку все было устроено так, что им почти ничего не было видно. Только самые бесчувственные могли в тот момент не тревожиться о будущем; все были утомлены бесконечной церемонией и оглохли от залпов. Наконец они с облегчением увидели, что император сходит со своей пирамиды и собирается ехать обратно в Тюильри.
