Дальнейшее не поддается никакому описанию. Единственным действующим лицом в то время была, как кажется, гильотина, а все остальные являлись исполнителями, притом непрерывно сменявшими друг друга. 23 вантоза II года (13 марта 1794) был принят закон, определявший понятие «враг народа» и устанавливавший меру ответственности всякого подпадавшего под эту категорию — смерть. Вышеупомянутого постановления оказалось явно недостаточно, и 22 прериаля II года (10 июня 1794) был принят новый закон, окончательно ввергший Францию в пучину кафкианского абсурда. Согласно прериальскому определению, «враги народа — те, которые стремятся уничтожить общественную свободу силой или хитростью». Далее шел длинный список разъяснений последней дефиниции; в частности, «врагами народа» объявлялись «те, которые будут обманывать народ или представителей народа с целью склонить их к поступкам, противным интересам свободы», а также «те, которые будут стараться вызвать упадок духа», кроме того, «те, которые будут стараться направлять общественное мнение на ложный путь», и, наконец, что способно вызвать особенное умиление, «те… которые будут раздражать патриотов».
Поскольку патриоты были людьми крайне раздражительными, конвейер по отделению голов от туловищ работал безостановочно, так что общественный обвинитель при Революционном трибунале Антуан Кентин Фукье-Тенвиль сардонически констатировал: «Головы падают, как черепицы». В ответ на некоторое недовольство обладателей голов преждевременным падением таковых в корзину член Клуба кордельеров Жан Батист Каррье, организатор боен в Вандее и Нанте, заявил, что надо гильотинировать тех, кто «клевещет на гильотину».
Где-то вплоть до мая-июня 1794 года террор еще имел хотя бы некоторый политический смысл: так, в конце марта были казнены «бешеные» (эбертисты), а в начале апреля — «снисходительные» (дантонисты), и таким образом установилась диктатура Робеспьера. Однако вскоре механизм гильотинирования всего сущего вышел из-под какого бы то ни было контроля, и гильотина, подобно чуду Господнему, начала жить и творить сама по себе, безо всякого постороннего вмешательства. Подвластный Робеспьеру Комитет общественного спасения гильотинировал одних, полностью беспринципный и террористический Комитет общественной безопасности — других, Парижская Коммуна — третьих, комиссары Конвента на местах — четвертых, и т. д.: вся страна стала одной гигантской мясорубкой. По подсчетам Дональда Грира, с марта 1793-го по август 1794-го было казнено по приговорам Парижского революционного трибунала и многочисленных «военных комиссий», «народных комиссий» и т. п. учреждений, действовавших в департаментах, 16 594 человека; кроме того, в районах открытых восстаний (Вандея, Лион, Тулон и др.) было расстреляно без суда и следствия 10–12 тысяч человек; т. о., общее количество жертв террора, казненных по приговорам судов, расстрелянных без суда и умерших в тюрьмах, определяется в 35–40 тысяч человек.
В конце концов, даже сам Максимильен Робеспьер, почувствовав неладное, заговорил о «гнусной системе террора и клеветы», но было уже поздно. В Конвенте созрела мощная оппозиция воплощению Верховного Разума, состоявшая как из людей смертельно напуганных, которые в любой момент могли, согласно изящному французскому выражению тех лет, выплюнуть свои головы в корзину, так и из террористов, не желавших прекращения этой сатанинской карусели (вроде большинства Комитета общественной безопасности и части членов Комитета общественного спасения), причем зачастую первые и вторые были одними и теми же лицами. Составился заговор, который 9 термидора II года (28 июля 1794) привел к падению Робеспьера. Накануне, 8 термидора, последний произнес вдохновенную речь в Конвенте, составленную из общих фраз и угрожающих речевых оборотов, затем вечером повторил ту же речь в Якобинском клубе, добавив при этом: «Я выпью цикуту!» Известный художник Жак Луи Давид, бывший членом Комитета общественной безопасности, умиленно воскликнул: «И я, и я выпью цикуту вместе с тобой!» Видимо, одной цикуты на двоих им не хватило, потому что на следующий день испуганному и обозленному Конвенту пришлось срочно арестовывать и гильотинировать вполне еще живого и здорового Робеспьера, вскричавшего после издания декрета о его собственном аресте: «Республика погибла! Настало царство разбойников!»
Allegro Bonapartissimo
Термидорианский переворот положил начало стремительному распаду той системы управления, которая формировалась по мере военно-оборонительных нужд и по мере исчезновения таковых (сиречь по мере побед революционной армии) сама собою отмирала. Во всех слоях и отсеках государственной машины начались кадровые перестановки. Сразу же после переворота три комиссара Конвента при Альпийской армии — Саличети, Альбитт и Лапорт (последний вскоре проявил недюжинное рвение в деле военных поставок, за 1796–1797 годы обворовав собственное отечество более чем на двадцать миллионов франков) написали донос на «людей Робеспьера», т. е. на ставленников Робеспьера-младшего, Рикора (представителя Конвента при Итальянской армии) и бригадного генерала Буонапарте, обвинив их в измене и растрате казенных денег.
Бонапарт попадает в тюрьму, где вынужден провести некоторое время в смиренных размышлениях о бренности мирской славы и всего остального. Судя по всему, причиной этого краткого страстотерпения послужила какая-то непонятная ссора корсиканца Буонапарте с корсиканцем Саличети (Альбит был лично незнаком с нашим героем, а Лапорту вообще было не до того — его ждали великие экономические предприятия), которая, впрочем, закончилась довольно быстрым примирением: удовлетворившись столь половинчатой вендеттой, Саличети добивается пересмотра дела Бонапарта со снятием всех выдвинутых против него обвинений.
Бонапарт перебирается в Париж, где ему предлагают принять командование пехотной бригадой в Вандее (май 1795 года). Будучи увлечен одной лишь артиллерией, он отказывается променять ее на службу в какой-то там пехоте, занимаясь в столице вполне достойными артиллериста делами: будущая гроза человечества проводит время за… хиромантией в знаменитом салоне госпожи Тальен, попутно волочится за руками и сердцами богатых старушек (вдовы банкира Пермон, затем бывшей куртизанки и директрисы театра Маргариты Бюрон) и, в довершение всего, промышляет вместе со своим другом Бурьенном спекуляцией домами без вложения денег, поскольку денег у него не было. В конце концов, в сентябре 1795 года Бонапарта исключают из списка генералов действительной службы (впрочем, среди творившегося тогда хаоса ни одно решение нельзя было назвать окончательным: одновременно с вышеупомянутым приказом Комитета общественного спасения, подписанным будущим вторым консулом Камбасересом и пр., вышел другой приказ, исходивший из недр военного комитета Конвента и предписывавший генералу Буонапарте возглавить военную миссию в Турции).
Но вот 3 октября (11 вандемьера) 1795 года в столице вспыхивает вызванное голодом, дороговизной и ростом безработицы антимонтаньярское восстание, к которому присоединяется большая часть парижских секций Национальной гвардии. Подавить это восстание, организованное отчасти замаскированными роялистами, отчасти «республиканцами-антитеррористами», исполнительная директория поручает одному из своих членов — Полю Жану Франсуа де Баррасу, человеку насквозь коррумпированному, откровенно беспринципному и решительному в своих действиях. Баррас вызывает к себе экс-генерала Наполеоне Буонапарте и перепоручает ему подавление мятежа. 13 вандемьера (5 октября) артиллерийский капитан Мюрат доставляет в Тюильри пушки, и Бонапарт хладнокровно расстреливает плохо организованную толпу крупной картечью. Около 200 человек убито, примерно 400 ранено, остальные в панике разбегаются (сбылась юношеская мечта 1792 года!). На следующий день Баррас произносит речь в Конвенте, где дважды упоминает имя героя, которое французам еще предстоит слушать на протяжении не одного столетия: и вот с этой-то, и только с этой, минуты имя Бонапарта, проникнув в газеты, становится известным. За свой боевой подвиг Бонапарт производится в чин дивизионного генерала и назначается командующим внутренней армией Парижа. Из «человека Робеспьера» Наполеон превращается в «человека Барраса»; правда, последний весьма наивно держится о своем протеже крайне невысокого мнения и называет его не иначе, как «простаком» (un niais) и даже «этим маленьким олухом». Именно ему Баррас сплавляет одну из своих опостылевших любовниц — вдову казненного революционного генерала Жозефину Богарне, женщину, умевшую властвовать над мужскими сердцами, однако оставившую несколько двойственное впечатление у современников; так, Люсьен Бонапарт, младший брат и поистине добрый гений Наполеона, мягко и без брутальных подробностей резюмирует общественное мнение, отозвавшись о Жозефине в том духе, что «она давным-давно пережила пору расцвета». Бонапарт, разбиравшийся в женщинах еще меньше, чем в вопросах военной стратегии, влюбляется в экс-пассию своего патрона с неподдельной и искренней страстью, о чем свидетельствует умиленно-восторженная пошлость его непрерывных писем: «Моя душа истомилась от горя, Ваш друг не ведает покоя. Но еще мучительнее, когда, вверяясь охватившему меня чувству, я пью с Ваших губ, из Вашего сердца обжигающий меня пламень. Ах! Лишь этой ночью я окончательно понял, что Вы и Ваш облик — не одно и то же. (Крайне сомнительный комплимент!). Прежде, mio dolce amor, прими от меня миллион поцелуев, но не отвечай на них, ибо они воспламеняют мою кровь». Жозефина же в ответ именовала своего прославленного героя исключительно «котом в сапогах».
