Свою карьеру в институте Леся называла «броском в науку». Как будто она оторвала от жизни увесистый кусок, самый сочный и свежий, и бросила его в никуда. Целилась в науку, а попала в ее жалкое подобие. Энтузиазм коллег рождал в ней сомнение в их умственной полноценности. Обшарпанные стены, скрипучие двери, отсутствие туалетной бумаги вызывали в Лесе немой вопрос: «Что я тут делаю? Что общего между мной и всем этим?» Но ответ был слишком очевиден: общими были последние десять лет жизни, начавшиеся с мечты о диссертации, пригвоздившей ее к академической карьере. Зачем она затеяла эпопею с диссертацией? В молодости казалось, что вся жизнь впереди, долгая-долгая… И можно часть потратить на ерунду, от жизни не убудет.
Бежать надо было раньше – когда были силы и желание что-то делать. Теперь же все схлопнулось до невнятного бормотания о том, что пора все бросить, начать заново. Но это были безобидные речи, рассеянные в воздухе любого НИИ. Реально сняться с места она не могла. Не умела делать ничего другого, кроме как писать так называемые научные тексты. Да и «пенсия по молодости», хоть и небольшая, доставалась относительно легко – ни тебе риска, ни ответственности.
Леся слишком долго дышала искусственным воздухом академического института, чтобы решиться вдохнуть настоящий воздух за его пределами. Поэтому под бурчание на тему «Кому это нужно?» она добросовестно плодила научные статьи, увеличивая вес журнального пресса. Правда, слово «добросовестно» здесь едва ли уместно. Ни добра, ни совести в этом занятии не было.
* * *
Леся подошла как раз вовремя. Начинался научный семинар. На этот раз доклад делал коллега, приглашенный из соседнего института. Леся и сама периодически выступала на других площадках, называя про себя такие коллаборации переливанием из пустого в порожнее. Как будто если бессмысленность перенести на другую площадку, то в ней появится блеск мысли.
Приглашенный профессор был неопределенного возраста и почти неопределенного пола. Он рассказывал про что-то мутное, никому кроме него не интересное. Представлял свою новую книгу, которая была второй в его личном зачете, что уже претендовало на систему: «Во второй книге я развил мысль, лишь приблизительно высказанную в первой книге». При этом темпераментно всплескивал руками и массировал лоб, обозначая тяготы умственного труда и облегчая течение слов. Хотя слова лились без видимых преград, забавно поскальзываясь на окончаниях. У него получался «капитализьм», «парламентаризьм» с мягким знаком в конце. Леся подумала, что родись он пораньше, читал бы лекции по «научному коммунизьму» и «атеизьму».
Докладчик, как из пулемета, расстреливал аудиторию именами авторитетов: «Как говорил тот-то…» или «Мы все помним слова такого-то…» Леся помнила. Когда-то она честно прошла через канонические тексты, усердно перелопатила страницы восходящих звезд научного небосвода. И имела вполне конкретное мнение о них. За редким исключением – невысокое. Она понимала, зачем докладчик так усердно цитирует других авторов: чтобы построить из их имен своеобразный щит, защиту от критики. Чтобы прослыть умным. Чтобы еще раз позвали – все-таки какое-то признание. В конце доклада обычно хлопают, ему будет приятно. Может, кто книгу купит.
Леся сидела и вспоминала, откуда эта фраза: «Читал много, пора думать». То ли Ленин сказал Луначарскому, то ли наоборот. Нет, Луначарский вряд ли посмел бы. Во-первых, интеллигент, во-вторых, политик. Значит, трус в квадрате. Он бы вождю такое не сказал, это факт. А Ленин мог? Тоже вряд ли. Оно ему надо? Зачем заставлять министра думать? Хотя времена были другие, и министры были другие. А может, это из анекдота? «Памяти совсем не стало», – расстроилась Леся.
А еще она размышляла о древних греках, об их мудрости. Все главное они сказали, после них лавочку под названием «общественные науки» можно было закрыть. Точнее, не открывать вовсе. Греки поняли самую суть жизни. У них в подземном царстве Аида, куда уходят души умерших, есть зона для особо злостных мерзавцев – Тартар. И что там? Котлы с кипящей смолой? Черти с раскаленными вилами? Нет, там все чинно и мирно. Там Сизиф катит в гору мраморную глыбу, а та скатывается вниз, к подножию горы. И Сизиф снова толкает камень вверх. А он скатывается. И так без конца. А еще там сестры, отравившие мужей, которые приговорены носить воду в решете. Вода вытекает, и они снова зачерпывают. Снова и снова. Греки поняли, что высшее наказание для человека – это бессмысленность действий, нескончаемый труд, обреченный на вечную незавершенность, невозможность увидеть плоды своих усилий, перелить свою жизнь в законченную форму, восхититься сделанным. Бессмысленный бег по кругу – вот ад для древних греков. И для Леси.
Между тем доклад завершился. Жидкие хлопки, обозначающие аплодисменты, вырвали Лесю из размышлений о греках. Она подняла руку. Начальник заерзал на своем начальственном стуле, потому что знал: Леся остра на язык и на поступки. За это он ее не любил, притормаживал в карьерном росте и мучился от того, что Леся от этого не страдала.
– Скажите, а зачем вы это написали?
Шумок в зале носил оттенок симпатии к Лесе. Многие даже проснулись.
– Столкнувшись с этой предметной действительностью, я понял, что обязан написать об этом книгу.
Видимо, столкновение было сильным. Удар не прошел бесследно. Леся все поняла, вежливо поблагодарила за ответ и вышла из аудитории. Начальник облегченно вздохнул.
* * *
Однако тусклое начало дня имело вполне яркое продолжение. Не успела Леся прикрыть за собой дверь, как телефон привычно звякнул, и на экране высветилось «неизвестный». Какое приятное, многообещающее слово! И пока в трубке не прорезался голос, можно ощутить терпкую интригу – кто бы это мог быть? Вдруг это из Нобелевского комитета? Или организаторы розыгрыша квартир по магазинному чеку? Но стоит неизвестному представиться, как разочарование накрывает звонкую радость войлочным колпаком: очередной экономный коллега освоил звонки по скайпу, так дешевле. Но это нормально, Леся привыкла, что разочарование идет за надеждой с той же неизбежностью, как выдох за вдохом.
На этот раз разочарования не было. Даже наоборот. Трубка ожила голосом Вики – сумасшедшей, сумасбродной подруги, которая действовала на Лесю, как веселящий газ. Эта редкая авантюристка была бесстрашнее камикадзе. Потому что камикадзе проявляют крайнюю смелость один раз в жизни, в самом ее конце, а Вике удавалось делать это с завидной регулярностью. То она сходилась с американским негром с баклажановым отливом, то сбегала от него через мексиканскую границу с каким-то ветераном движения хиппи. То, устав от кактусовой водки и звуков банджо, возвращалась отдышаться в Россию. Но, как правило, ненадолго. По каким-то тайным каналам она узнавала, что на далеких островах черепахам нужна ее помощь. Как можно отказать черепахам? Правда, потом выяснялась, что до них Вика не добралась. Сосед в самолете так соблазнительно описывал пещеры, где живут летучие мыши, что Вика быстро соглашалась поменять маршрут. Возвращалась в Москву, чтобы отстирать вещи от мышиного помета, и снова куда-то исчезала. Никогда нельзя было сказать наверняка, откуда она звонит. В социальных сетях она не светилась, фотографий не выкладывала, потому что была глубоко равнодушна к чужим оценкам собственной жизни. Она была с миром на «ты», панибратски хлопая по плечу земной шар. Про таких Лесина мама говорила: «Оторви да брось».
