— Не люблю попов, — на ходу процедила сквозь зубы Княгиня.
— А кто ж из наших ихнего брата любит? — ухмылка разодрала твои промерзшие губы. — Что, небось, и к уряднику тоже на шею не кинешься?!
Она остановилась.
Обернулась.
— А ведь прав ты, Бритый, — бросила вполголоса, назвав по кличке, что делала редко. — Злобы во мне накопилось. Я и раньше была — не подарок, а после каторги… Того и гляди — ядом плеваться начну!
Помолчала.
— Да сама, аспид глупый, от того яда и подохну, — добавила чуть слышно.
Ты ничего не сказал.
Дверь открыл парнишка лет четырнадцати, в чистой белой рубахе и портках черного сукна.
Прямые волосы разделял аккуратный пробор; ровно посередине.
— День добрый! Господин урядник у вас гостит? — упредив вопросы, поздоровалась-спросила Княгиня.
— Истинная правда, у нас. С батюшкой моим обедать изволят. А вы кто будете?
— Скажи господину уряднику: ссыльные, которым он велел явиться, пришли. Отмечаться.
Еще некоторое время пришлось разглядывать захлопнувшуюся перед носом дверь, переминаясь с ноги на ногу и прихлопывая в ладоши — морозец давал себя знать. Зима уж на исходе, вот и лютует напоследок.
— Заходите. Господин урядник вас примет. Вот только веничком снег с обувки обтрусите…
Надо же: господин урядник вас примет! Ровно товарищ министра или глава Е. И. В. Собственной Канцелярии! Чем мельче бугор, тем больше гонору, дело известное. Ну и пусть выкобенивается — его право, не наше.
— Желаем здравствовать, ваше благолепие! желаем здравствовать, ваша строгость!
Как заведено, первым поздоровались с лицом духовным. Да будь у попа в гостях хоть обер-полицмейстер или полный генерал — все равно с батюшкой первым здороваться, уважение выказывать. Вот ведь устроились, жеребячья порода! Впрочем, любому добропорядочному обывателю на это плевать. Это им, ссыльным, волей-неволей все до буквы соблюдать приходится, чтобы забот не огрести.
Да, и на божницу перекреститься, это правильно!
— А-а, явились! — от стола обернулся к вошедшим урядник; и лихо подкрутил обвисший было прокуренный ус. Было видно: ихняя строгость зело пьян — но не до беспамятства покамест, говорить сможет.
Восседавший во главе стола дородный батюшка выглядел куда трезвее — как-никак, в единоборстве с "зеленым змием" отец духовный привык выходить победителем. Рубаха на груди расстегнута, и из-под окладистой, как и положено всякому уважающему себя попу, бородищи, поблескивал изрядных размеров наперсный крест. А вот кудри поповские были щегольски собраны на затылке в новомодный "жгут".
"Впрочем, — подумалось невпопад, — это когда в острог сажали, такое в диковинку было; а сейчас даже до этой глухомани докатилось…"
— Заходите, рабы Божьи, заходите, просим к столу, — прогудел батюшка, не побрезговал. — Вы ж теперь аки дети малые, безгрешные — почитай, заново на свет народились. Твоя строгость, вонми гласу моления моего: за такое и выпить не грех, за жизнь новую!
— Знаю я таких, козлищ безгрешных, — проворчал урядник, однако проворчал не зло, скорее для порядку. — Эй, Егорша! — обратился он к застывшему в дверях поповичу. — Принеси-ка мою планшетку с бумагами: прибытие отметить надо.
— Во здравие и отметим! — хохотнул поп, наливая водку еще в два чайных стакана, немедленно извлеченных… прямо из воздусей, что ли?
Силен, батя…
Водка была прозрачней младенческой слезы. Небось, казенного завода, красноголовая, матушка, не Филатова сивуха!
Двое скинули котомки и армяки в угол; подсели к столу.
— Ну што ж, дети мои: во искупление, да за жизнь новую, правильную! Аминь! — провозгласил батюшка и лихо опрокинул стакан, как показалось, прямо в глотку.
Водка действительно оказалась хороша. Сразу заметно потеплело.
— Закусывайте, господа раскаявшиеся, — подначил урядник. — Дармовой харч брюха не пучит…
Закусить и впрямь было чем: соленые груздочки, черная колбаса кольцами, моченая брусника, налимья печенка, поджаристый, еще горячий, подовой хлеб…
— Премного благодарствуем! — даже Княгиня, похоже, чуть смягчилась в своей нелюбви к "жеребячьей породе".
— Реку в строгости: што, не станете более богопротивным промыслом колдовским заниматься? — осведомился хозяин дома, смачно хрустя горстью квашеной капусты.
В бороду падали капли рассола и клюквенная кровь.
— Раскаялись, батюшка, — поднял ты на попа свои честные глаза. — Полны желания загладить.
— Ну-ну, — хмыкнул урядник, листая бумаги, извлеченные из принесенного Егоршей планшета. — Та-а-ак… значит, Друц-Вишневский Дуфуня и… Альтшму… Альшту…
— Альтшуллер. Альтшуллер Рашель, господин урядник.
— Эк тебя! Это вы, значит?
— Так точно, ваша строгость, мы и есть.
Урядник нашарил в планшетке, доставленной поповичем, чернильный карандаш, старательно послюнявил его и, сосредоточенно сопя, что-то пометил в своих бумагах.
— Вот, эта… содержание вам от казны положено. По… да, точно: по семи рублев двадцати копеек на брата.
— А на сестру? — хохотнул поп.
Нет, он все-таки был более пьян, чем показалось вначале.
— Извольте расписаться. Тут и в углу.
В ведомости стояла сумма едва ли не вдвое большая названной урядником. Но ни ты, ни Княгиня спорить не стали: подписали молча. Правды все равно не добьешься, а вдруг добьешься — врага наживешь. Стоит ли связываться, из-за жалких семи целковых?
Урядник это лучше вас понимает.
Ему семью кормить, а вы — голь перекатная, и так не сдохнете.
— А вот и денежки! Получите сполна. И смотрите мне: за старое возьметесь — сгною!
— Да ладно тебе, Кондратыч! — прогудел поп, вновь с дивной ловкостью наполняя стаканы. — Не видишь, што ль: отвратились оне от диавола, встав на путь исправления! Пусть же и другие грешники за ними воспоследуют, к вящей славе Господней! За то и причастимся. Аминь!
В голове вновь зашумело, пусть не так сильно, как вчера, и ты понял: если вы тут еще задержитесь, до заимки не поспеете. А ночевать у попа вряд ли оставят. Косой взгляд на Княгиню — и та, все прекрасно поняв, согласно кивнула. Вот только зажевать чуток — и…
— Благодарствуем за угощение, батюшка; и вам также, ваша строгость, за заботу — однако, пора и честь знать!
— Ин ладно, дети мои… С Богом! — махнул рукой поп и, мигом забыв о ссыльных, потянулся за колбасой.
— Режим поселения знаете? — бросил вдогонку урядник, когда вы уже стояли в дверях.
— Назубок, ваша строгость!
