Наш визит в лагерь беженцев оставил Дауда в смущенном состоянии, хотя он предварительно договорился с главой местной общины, чтобы все происходило чинно. Поначалу так и было, но потом мужики начали выпрашивать деньги. Меня это всегда злило и даже бесило: крепкие парни вместо того, чтобы заняться делом, жили на милостыню, подавая дурной пример своим детям. Но в этом лагере не было пуштунов, которых загнала в Кабул война, и их родных из кишлаков. Тут прозябали таджики из долины Панджшир, поэтому и порядка тут было несравненно меньше. За пару лет до этого я был в лагере беженцев, где жили выходцы из Гельменда. Все взрослые были на работе, охраняли лагерь и поддерживали в нем чистоту и порядок мальчишки, с трудом понимавшие персидские слова. Поразило тогда их стоическое достоинство, с которым они переносили невзгоды. Эти маленькие пуштуны в отличие от таджиков ничего не выпрашивали и даже отказывались брать еду и деньги. А тут с Даудом мы еле убрались без того, чтобы не понести потерь. Благодарные нищие опять разорвали куртку, на этот раз Дауду, и поцарапали машину, когда мы приехали раздать им в праздник Курбан-байрам сухое молоко. Всякое бывает, но в том конкретном случае русский и пуштун стояли твердо, вместе, спиной к спине, отбиваясь от наседавшей толпы.
Почему пуштуны так разительно отличаются от таджиков, спросите вы? Потому, что они живут по своим понятиям, которые сведены в кодекс чести «Пуштунвали». Такого кодекса нет ни у одного другого народа, населяющего Афганистан. В свое время наши солдаты столкнулись с этими понятиями, не зная страны, в которую пришли. В ту пору юг и восток Афганистана были самыми «убойными» районами ДРА, где русские схлестнулись с пуштунами. Перехлестнулись «понятия», никто не хотел уступать друг другу, и противники бились. Пуштунов определенно стоит уважать за то, что они горды и сильны духом. Да, порой люди, живущие в пуштунских деревнях, самобытные, я бы даже сказал, первобытные. Они бывают кровожадными и не очень, но почти всегда диковатыми. Они не хотят меняться и не делают этого, противостоя иудейской и западной философии развития общества. Она об них просто обломалась. Живя по родоплеменным установкам, полученным от своих дедов и отцов, пуштуны оказались поразительно живучи на фоне более слабых и вымирающих в трудных обстоятельствах национальных меньшинств. Таджик и узбек вряд ли поселятся там, где компактно проживают пуштуны и хазарейцы. Последние не любят друг друга, но уважают за силу духа и способность сражаться. Удивительный симбиоз пуштунов и хазарейцев существует в провинции Газни, где они живут замкнутыми общинами, но рядом друг с другом. Там не встретить представителей других народов: пуштунский оплот талибов не допускает этого, но терпит хазару, отличающуюся смелостью в бою и большим трудолюбием.
Если сложить время в квадрат, то Дауд за несколько дней своего пребывания на исторической родине насмотрелся всякого, а потому мы и решили перевести дух в компании его брата и обсудить увиденное в его родовом «имении». Когда Амид Голь открывал бутылку водки, я обратил внимание, что его руки обожжены «браслетами». Все просто, сказал он. Эти суки-моджахеды силой заставили нас собраться на горе Тапа-е Шахидан, формируя ополчение. Сказали, что выдадут оружие. Но наступление талибов происходило столь скоротечно, что никто не успел раздать собравшимся автоматы. Через пять минут после общего сбора на гору пожаловали представители новой власти и принялись «валить» безоружных людей без разбора. Чем отличился Амид Голь, которого не убили? Какому-то бородачу-талибу захотелось покушать, и он, перезаряжая автомат, спросил у толпы: «Тут пекари есть?» Погибший через пару минут паренек толкнул Амида в спину — иди, мол, это твой шанс. Амид вышел вперед и остался жив. Так как на самом деле он не умел прилеплять лепешки к стенам тандура, то сильно обжигался, запястья его рук превратились в кровавые браслеты, ставшие его украшением на всю оставшуюся жизнь. Амид Голь подробно рассказывал, что происходило при уничтожении «гражданского ополчения», которое насильно согнали на Тапе-е Шахидан. Автоматы у талибов перегревались, убийцы время от времени отдыхали. Но с пуштунами все-таки говорили. Как-никак родное сердце. Кто-то выяснил, что Амид правнук главнокомандующего войсками, побившего англичан, и его отставили в сторону. Так он остался жить и пек для талибов хлеб.
Описывать пуштунское застолье в родовом поместье Пирзадов я не буду — люди, прошедшие Афганистан, хорошо знают, что такое настоящее афганское гостеприимство. Скажу лишь, что, помимо прочего, супруга Амида приготовила нам «ду пияза» — блюдо для почетных гостей. И она сама зашла потом к нам в комнату в повязанной на голове косынке, вместе с двумя сыновьями. Мы долго пили чай, говорили, и я запомнил многое из того, что они мне рассказали о войне после «шурави».
…Афганская столица просыпается затемно, еще до первых криков муэдзинов, которые сегодня, к моему глубокому сожалению, уже не поют с минаретов мечетей, а предпочитают заводить магнитофонные записи с наставлениями пророка Мухаммеда, транслируя их спящим через громкоговорители. Утро начинается с едва уловимого запаха горящих дров, который становится с каждой минутой все сильнее. Это булочники раскочегаривают свои тандуры, готовясь к выпечке совсем постных, но до безумия ароматных пшеничных лепешек. «Нан» или «додый» — кто как из «шурави» на всю жизнь запомнил название этого вкусного пресного афганского хлеба. А у меня была возможность не просто вспомнить, а пойти да купить, взять лепешку в руку, оторвать хрустящую корочку и положить в рот, вспомнив при этом лихую революционную молодость. Дыму тандуров обычно сопутствует ранний рассвет, разгоняющий стаи бездомных собак, ставших настоящим бедствием Кабула. Четвероногие «братья», к которым афганцы относятся с прохладцей, частенько нападают на людей, в том числе детей — самых ранних афганских птах, спешащих в школу уже в шесть утра. Стайки маленьких девочек в белых платочках на головах с ранцами за спиной стараются перещебетать воробьев, налетающих на местные помойки словно саранча. Они улыбаются и смеются, и от этого на душе становится одновременно радостно и печально. Радостно от того, что это маленькие дети, живущие в своем розовом веселом мире иллюзий, и печально от того, что скоро эти иллюзии для них закончатся. Они повзрослеют, наденут на головы чадру и уйдут в непростой безрадостный мир афганских женщин, вырваться из оков которого хватает воли и возможностей лишь единицам.
Постепенно улицы заполняются привычным утренним шумом — яростным «тявканьем» клаксонов машин, криками ишаков, скрипом телег и воем сирен машин полиции. Полицейские куда-то торопятся спозаранку, значит, что-то нехорошее уже произошло, и сейчас они будут с этим разбираться. По Кабулу приятно ездить и ходить пешком только ранним утром, когда добрая половина населения города еще спит, а «злая» уже спит. Днем и вечером — это ад автомобильного произвола и душегубка, наполненная сизым дымом выхлопных газов, заставляющая кашлять не переставая. А встретить первые утренние часы в южном предместье столицы Карте Парван, где начинается дорога на провинцию Логар, с его крепкими старинными домами военных и полуразрушенными мазанками крестьян, парикмахерскими, магазинчиками и почти первобытными дуканами, — это дорогого стоит. Но только для тех, кто считает Афганистан своим вторым домом и кто провел там большой отрезок своей жизни.
