Всего, по данным Александра, на тот период времени в списке Комитета числились пропавшими без вести в Афганистане 270 человек. В среднем взносы на розыск каждого человека составляли 12 тысяч рублей. Половина пропавших принадлежит России, а потому российский взнос в эту программу составлял примерно полтора миллиона рублей. Если перевести это в валюту, то деньги получались небольшими. Даже просто приезд в афганскую командировку на поиски и проживание в гостинице, по существу, съедало всю эту сумму. Но ведь приходится еще платить местным жителям, пусть и не большие по московским меркам, но все-таки деньги.
— Несмотря на то что со времени окончания нашей войны прошло уже очень много лет, местные жители по-прежнему боятся идти на контакт, опасаются показывать и раскапывать могилы бывших советских военнопленных. А раскопать их — это еще и тяжелый физический труд. Мы в этой командировке копали трое суток там, где нам показали афганцы, и нашли останки, которые с большой долей вероятности принадлежат нашим воинам, — рассказал Саша. — Работаем мы с 1992 года, и первые годы упор, конечно, делался на поиск живых военнопленных. Двадцать девять человек нашли мы живыми, из них 22 вернулись на родину, в страны бывшего СССР, семь человек остались жить здесь. Комитет никого и никуда силком не тянул, это его принципиальная позиция. Хочешь вернуться на родину — мы поможем, не хочешь — это твой выбор.
Встречались мы с разными людьми. Один пленный, к примеру, стал законченным наркоманом. Позавчера я встречался с другим «отказником» — Геннадием Цевмой, родом из Донецкой области. Он живет в северной провинции Кундуз, у него своя семья, ему уже 45 лет. Встреча наша морального удовлетворения не принесла: он как был «пацаном», не очень развитым, так им и остался поныне. Взгляды на жизнь у него такие, какие американцы демонстрировали, клепая фильмы про дураков-кагэбэшников, даже еще мрачнее. Мой помощник — Николай Быстров, который сам 12 лет здесь был в плену, потом стал телохранителем полевого командира Ахмадшаха Масуда, когда мы вышли из отеля, где состоялась встреча с Цевмой, сказал, что в этом случае бесполезно даже с ним разговаривать. Бывший пленный, живущий в Кундузе, наверное, думает, что по возвращении его закуют в кандалы, будут пытать или расстреляют. Он не хочет понять, что амнистия всем военнопленным была общая, а Украина подтвердила ее еще и отдельным правовым актом. Объяснить ему, что на Украине никто его преследовать не собирается, видимо, уже невозможно, — посетовал Саша.
Говоря про Цевму, он сообщил, что тому несколько раз предлагали съездить на родину, и он соглашался. Еще в 1990 году начальник комиссии по розыску военнопленных, в прошлом корреспондент ТАСС в Афганистане Леонид Бирюков, возил отца Цевмы на встречу с сыном в Таджикистане, которая произошла на реке Пяндж. Сам Бирюков жил там тогда целую неделю среди моджахедов. Гена каждый раз брал деньги на возвращение и каждый раз смывался вместе с ними. В последний раз, уже в 2004 году, посол Украины в Пакистане приехал в Кабул вместе с Бирюковым. Семье Цевмы оставили деньги, взяли самому Геннадию авиабилеты, в Донецке даже купили ему квартиру, но он опять убежал.
— Время прошло много, сейчас уже понятно, что разыскать живых из тех, кто ранее пропал тут без вести, становится делом нереальным. Живые есть, но мы их уже не найдем по той причине, что они сами не хотят, чтобы мы их искали. В прошлом году в предыдущей моей командировке в Афганистан я встречался с человеком, местным пуштуном, который сам воюет с 1981 года по сегодняшний день. Этот пуштун рассказал, что он лично знает восемь человек из числа бывших советских пленных. Три раза я его переспросил, и он ответил, что понимает мой вопрос, и подтвердил все три раза, что речь идет именно о бывших советских пленных солдатах. Они с тех пор и воюют, бегают с автоматами по горам. Их дом уже здесь, и никуда они не поедут, — сказал мой собеседник. — Мы уже должны осознать, что наша главная цель — поиск захоронений. За прошедший год мы уже опознали и захоронили на родине останки двух советских военнослужащих. Они похоронены на Украине и в России. В прошлом году я был здесь два раза, когда в Комитет поступили деньги — это сентябрь, — в октябре и декабре. Мы нашли пять могил советских военных, вывезли останки в Москву. До этого также привозили в Москву останки советских военных. Сейчас уже начался процесс их идентификации по составу ДНК. Это не так быстро и просто, как показывают в фильмах. Всего в Москве хранится около 15 останков наших солдат. Мы собрали примерно 110 образцов крови их родственников. Комитет создает базу данных ДНК с тем, чтобы каждые вновь обнаруженные останки сравнивались бы с образцами ДНК их возможных родственников.
Мы столкнулись в этой работе не только с финансовыми проблемами. Наконец мы сами нашли деньги, сами закупаем реактивы и в нашем центре проводим исследования ДНК привезенных останков. Иногда нам приходится отвечать на вопросы журналистов и людей других профессий, зачем вы, мол, этим занимаетесь, ведь прошло уже столько лет. В прошлом году в Севастополе была пресс-конференция, на которой одна молодая журналистка в довольно агрессивном стиле обратилась к Руслану Аушеву — давайте все забудем, ведь годы прошли. Он моментально отреагировал, ответив ей: «Хотите я вас возьму на встречу с матерью кого-нибудь из тех, кто пропал без вести в Афганистане. Вы этот вопрос матери и задайте. Я буду просто стоять рядом, но очень хочу посмотреть на вас в этот момент».
Мне часто приходится общаться с родителями пропавших без вести военнослужащих. На мой взгляд, это самая тяжелая часть работы. И когда чья-то мать говорит мне, что ее сердце чувствует, что сын живой, а мы догадываемся, а порой и знаем, что его уже в живых нет, сказать ей об этом язык никак не поворачивается. Мы сейчас действуем и через суды, предоставляя им свидетельства того, что человек погиб, а не пропал без вести. Это делается с той целью, чтобы старенькие их родители получили хоть какие-то льготы, а может быть, хоть как-то успокоились, узнав о горькой судьбе своего сына. Сейчас мы уже две недели здесь, мой помощник даже немного больше. В этом году наши планы несколько поменялись. У нас есть четкие ориентиры по поисковым работам в Панджширском ущелье и в провинции Парван, но эта зима внесла в них свои коррективы. На южных склонах сошли мощнейшие снежные лавины, и проход наверх в горы, где стояли наши заставы, стал невозможен. Нужно быть первоклассным альпинистом, чтобы туда добраться. В районе перевала Саланг то же самое — лед в местах, где узкие проходы, и туда пробраться невозможно. Мы переориентировались и работаем сейчас в других местах. Сейчас мы нашли два захоронения. Есть предположение, чьи именно останки это могут быть. Естественно, что пока никаких имен до проведения экспертизы ДНК я называть не могу, — сказал Саша. — Мы работаем сегодня в основном с теми, кто стрелял по нашим солдатам. В редких случаях свидетельствуют и те, кто лично хоронил останки, — афганцы чаще всего не оставляли убитых валяться на земле, а заваливали их камнями. Но в основном, конечно, приходится говорить с бывшими моджахедами. Причем их мотивация в сотрудничестве с нами бывает продиктована порой чисто человеческими чувствами. Один мне говорит, что не может больше скрывать того, что произошло. По словам моджахеда, убитый русский солдат стал являться к нему в ночных кошмарах. По его описанию, это был красивый высокий парень, которого моджахеды подловили недалеко от горной заставы.
