Конечно, это справедливо лишь в отношении узкого круга лиц – тех амбициозных людей, которые желают если не увековечить себя в памяти человечества, то оставить после себя хотя бы крошечный след. Они превращаются из неспешного грузовичка в «Феррари», который на бешеной скорости мчится к своей цели! Кто-то создал целую империю по добыче горючих сланцев, кто-то написал бессмертный хит, который уверенно занимал лидирующие позиции в мировых чартах, и тому подобное. Я даже слышал теорию, будто такие люди и восходят на гордую ступень, которую называют «сверхчеловек по Ницше».
Некая Эдит Лофе утверждала, что Анализ – это хитрая, тщательно продуманная штука, как осьминог с множеством щупалец. В частности, он ускоряет развитие общества. Ведь ранняя дата Х заставляет людей жить более продуктивно и достигать самых высоких результатов, подталкивает ученых к серьезным открытиям и даже воспламеняет новые направления искусства (в которых, к моему сожалению, слишком очевидно прослеживался культ смерти).
Из соседнего купе доносились обрывки разговора, вероятно, двух представителей высших классов. Один из них сомневался в превосходстве одного класса над другим, периодически упоминая слово «иллюзия». Он привел уже кучу аргументов, но его оппонент лишь саркастически усмехнулся: «Только не говорите мне о жалости к агнцам. Вы, братец, излишне сентиментальны. Согласно законам природы (а они справедливее иных законов) выживает всегда сильнейший. А кто в наши дни сильнейший? Очевидно, что высшие классы. Это естественный отбор, и с ним не поспоришь. Антилопа не виновата, что родилась антилопой и потому попала в лапы льва. Так стоит ли жалеть низшие классы, если они во всем уступают высшим?» Его собеседник ответил, что да. И тогда второй сказал: «Поймите важную вещь, мой дорогой. На каждые пятьдесят овец должен быть один пастух и один волк».
Этот разговор меня даже не удивил. Я лишь в очередной раз убедился, что разные классы живут в совершенно разных мирах. Значит, где-то разгуливает и мой жирный заносчивый пастух. «Тик-так. Тик-так», – стучит в голове таймер. А ведь я своими руками завел его! Проклятое вино. Как же хочется винить не себя, а кого-то еще! Отца, Тома, тех безликих господ, пусть даже и вино. Но только я был причиной всего того, что происходило со мной тем летом.
Скоро я уснул и видел странный сон. Он подкрался как неслышная тень и целиком захватил меня, прекрасный, но тревожный. Мне снилась дочь Арктура. Иона. Словно я спешил за ней по какой-то горной тропе, уходившей ввысь, к снежным шапкам, а она оглядывалась и смеялась так задорно и заливисто, что ей подпевали птицы, выпрыгивали из ручья рыбы, качали ветками сосны. Это напоминало театральный мюзикл.
А я все не мог за ней угнаться, запинался о корявые корни, раздирал колени о лапистый можжевельник, падал, катился кубарем по шишкам, а она все смеялась и смеялась – нежно так, напевно. А потом расправила свои огромные ангельские крылья и воспарила над перевалом, и очень скоро смех ее скрылся за подушками облаков.
Глава 11
Я стоял на вершине холма, и городок Фарфалла лежал передо мной как бело-голубая мозаика. Городок сплоченного одиночества, он целиком состоял из агнцев. Никто особо и не скрывал этого. Чтобы добраться до него, мне пришлось пройти через густой, буреломный лес с десяток километров от «Аэростанции». На входе висела новенькая, словно вчера установленная табличка, в которой сообщалось, что в Фарфалле живет ровно тысяча двадцать один человек. Что же общего между этими дружелюбными людьми? Ничего, кроме того, что их сплачивает общая трагичная участь: всем известно, что чем меньше у людей разница в запасе времени, тем проще они сближаются.
Еще издали я приметил синюю ленту на горизонте. Это и было то самое Великое озеро, на берегу которого мирно спал городок. На самом деле даже не городок, а простое поселение с несколькими рядами глинобитных и деревянных хижин, из круглых окошек которых открывался вид на сверкающее зеркало вод.
Почти все хижины были белыми, и лишь с десяток трогательно голубели на фоне других лачуг, сливаясь своим цветом с небесами и россыпью незабудок, растущих у дороги. Словно несколько голубых минералов среди белых мраморных кубиков. Меня это удивило, и скоро я раскрыл для себя эту загадку. Тогда ж я узнал, что по не известной никому причине птицы облетают Фарфаллу стороной, а потому в городке никогда не слышно их пения, как и не видно их самих. Исключение составляли лишь домашние петухи.
Всего два цвета. Белый и бледно-голубой. Как выяснилось, баночка с синей краской была в каждом домике, а в городке царил негласный закон – не заводить разговоры на тему смерти. Потом я узнал про красивый, но страшный обычай. За день до даты Х человек красил свою хижину в этот цвет печали, цвет утреннего неба. Таинство имело большой символический смысл и являло собой совершенно уникальную церемонию, ибо примиряло человека со Смертью, очищало и сближало с небесами.
Ни один житель Фарфаллы не принимает Т-23. Так мне говорили. Друзья, завидев траурный знак на хижине, приходили прощаться к своему брату, однако существовало железное правило: все должно было выглядеть как поход в гости, веселый и невинный. Ни слова о смерти, ни намека.
Тем утром улочки, посыпанные разноцветной галькой, были пусты. Городок безмолвствовал. Кусты роз и сирени трепетали от легкого ветерка и, казалось, благоухали еще тоньше, еще смелее. Таково было мое первое впечатление от Фарфаллы, городка близкой смерти, похожего на деревню из сказки Андерсена. Наконец, когда запели петухи, из домиков стали появляться сами жители.
И тут пришла пора удивиться еще раз, но уже от поразительного сходства этих людей: сначала я даже подумал, что в Фарфалле живет одна большая семья, с близнецами и родственной похожестью друг на друга. Но потом я понял, что же было общего на лицах этих людей.
Смирение. Они все смирились с близостью смерти, пропустив этот факт через себя. Они жили наедине со своей черноокой болью. Но они так много улыбались, смеялись и шутили, что какой-нибудь проходимец мог решительно заявить, что они счастливы. А может, так оно и было? Почти всегда мне удавалось разглядеть за этим смирением крупицу надежды.
Я постучался в один из домиков, и спустя минуту мне открыл пожилой мужчина шестидесяти лет. Он спешно утирал свои воспаленные глаза рукавом, будто от недавних слез. На нем была желтая панамка, рубашка в шахматную клетку, а на груди висели толстые очки в черепаховой оправе. Он вежливо поклонился и сказал, что всегда рад гостю. Хозяина звали Амаду. На вопрос об Ионе он отрицательно покачал головой.
Я помню, когда проходил мимо его окна, то ненароком заглянул внутрь и изумился от обилия в доме икон. Строгие лики святых, золоченые рамки, лучистые нимбы наводили на мысль, что Амаду был глубоко верующим человеком. Я спросил, можно ли снять комнату, и начал уже было доставать деньги, но мужчина наотрез отказался от них. Тогда я подарил ему сборник стихов одного забытого поэта, и Амаду, благодушно кивая, отвел меня в просторную летнюю кухню, внутри которой оказалась пружинная кровать, закопченная печка-буржуйка, небольшой обтесанный столик, пахнущий сосной, и несколько десятков ваз с цветами.
