Российскому государству представилась возможность — единственная до середины XIX века — для расширения своего влияния в Монголии и Средней Азии, а также установления своего господства там. Сенаторы не замедлили с использованием ее в своих интересах, но особой решительности не проявили. В.А. Мятлеву предоставили полную свободу на прием монгольских перебежчиков и обещание им защиты с помощью русского оружия. Из-за невозможности расселения 10 тысяч юрт в более или менее близких к государственной границе областях Сибири в силу отсутствия достаточного объема материально-технического снабжения там (продовольствия хронически не хватало), а также в качестве жеста приверженности Кяхтинскому договору никаких попыток по их приему с противоположной стороны границы не предусматривалось. И монгольским вождям нужно было все это сообщить. Монголы, со своей стороны, рассчитывали исключительно на покровительство и поддержку русских властей, предпочитая оставаться в родной среде обитания. Чиновники в Санкт-Петербурге лелеяли большие надежды на эту интригу; в Сенате считали ее прекрасным рычагом для продавливания права на навигацию по Амуру — В.Ф. Братищев тут же отправился из Москвы на Восток. Если вельможи пекинского двора ответят на просьбу русских властей отказом, тогда благодаря возможному переселению монголов в бассейн Амура разрешения маньчжуров практически не понадобится. А если и когда в Пекине выскажут возражения, им нужно будет сказать, что монголы приняли покровительство Русского государства по собственной доброй воле или своевольно.
Интрига сохранялась на всем протяжении 1757 года, причем в Санкт-Петербурге придерживались трезвой достойной позиции. В дипломатической ноте Сената от 17 апреля содержался ответ на объявление Лифаньюаня о восстании Цзянгунчапуя. В ней сказано, что сибирские власти во исполнение Кяхтинского договора совершенно определенно не предоставят убежище или помощь мятежнику. Но в другой ноте, от 20 мая, сенаторы, возвращаясь к предложениям, специально внесенным китайским посольством в российском дворе в 1731 году, конкретно привлекли внимание Лифаньюаня к тому факту, что Джунгарское государство считается, в конце-то концов, самостоятельной империей, граничащей одновременно с китайскими и с российскими вотчинами. В разгар ведущегося сражения, если джунгары или другие монголы (такие, как Амурсана) переберутся в Сибирь, для России видится правильным предоставить им возможность для жизни, проявляя заботу только о том, чтобы они не использовали Сибирь в качестве удобного плацдарма для нанесения ответных ударов по маньчжурским армиям и чтобы монгольских предводителей вернуть китайским властям. Затем авторы данной дипломатической ноты подразумевали возможность территориальных уступок в обмен на выдачу властям беглых монгольских вождей мятежников. Именно эти дипломатические ноты привели китайских придворных в бешенство во время нахождения В.Ф. Братищева в Пекине.
Соблюдая внешнюю пристойность и формально следуя букве Кяхтинского договора, российская сторона на деле продолжала двойную игру. Через толмача гренадера Федора Шарина чиновники пограничной службы поддерживали отношения с потенциальными перебежчиками в Монголии, но по не зависящим от московитов причинам их планы сорвались. В начале 1758 года умер хутухта Угры, и без его духовного руководства и благословения стало трудно убедить многих монгольских князей (зайсанов) принять российский сюзеренитет. Кроме того, весьма реальная угроза маньчжурскому верховенству в Средней Азии побудила Пекин к решительным действиям. Маньчжурские армии двинулись на Монголию, и власти России, располагавшие ничтожно слабой военной группировкой, даже думать не могли о том, чтобы бросить вызов этим армиям в открытом поле. Пекин назначил нового губернатора Угры, и тот тут же прихлопнул все мятежные движения монголов. Мало того что монголам запретили переход на территорию Сибири, им даже ограничили общение со своими собственными племенами. Назревавшее было восстание народа всей Восточной Монголии маньчжуры задавили в зародыше.
Нарастающая напряженность
Пять лет с 1758 по 1762 год стали периодом упадка в отношениях между Россией и Китаем; предпринимались попытки уладить пограничные противоречия, однако этот упадок выглядел не просто спокойным и неуклонным, но и откровенно необратимым процессом. Обе стороны прилагали усилия по наращиванию своей мощи, будь то военная или административная, в пограничной зоне, по крайней мере на российской стороне, к разговорам о войне относились вполне серьезно, даже притом что Россия уже завязла в болоте Семилетней войны. И все это отражалось на торговле. В 1759 году торговый оборот в Кяхте и Маймачене достиг самого большого объема, вероятно, за все времена. Свою роль при этом могло сыграть то, что, с тех пор как в Пекин ушел последний казенный обоз, прошло уже несколько лет. С оборота около 1,5 миллиона рублей в виде таможенных пошлин казна получила намного больше 200 тысяч рублей. К 1761 году валовой товарооборот сократился до чуть больше миллиона рублей, а российский экспорт в рублевом исчислении едва превысил половину того, что было в предыдущем году.
К началу 1758 года в Санкт-Петербурге стали серьезно опасаться угрозы войны с Китаем. Замечания В.Ф. Братищева по поводу обсуждавшейся отправки мощной армии к границе для вызволения Амурсаны и прочих сбившихся с пути джунгар внешне вроде бы подтверждались откровенно резким тоном китайских дипломатических нот, поступавших на протяжении всего года. В.В. Якоби старательно обращал внимание властей на слабость России в Сибири в военном отношении, и он требовал незамедлительно прислать армейское подкрепление. Практически одновременно (в ноябре 1757 года) бригадир Карл Львович Фрауендорф докладывал с Усть-Каменогорского рубежа в долине Иртыша, что монгольская армия численностью где-то 6 тысяч человек находилась приблизительно в 210 километрах от того приграничного острога. Монголы якобы занимались преследованием Амурсаны. Маньчжуры из еще одного отряда якобы требовали дань с некоторых племен в Кузнецк— Колыванском секторе, пребывавших в своего рода двойном гражданстве, выплачивая подать одновременно сибирским и монгольским чиновникам.
Еще даже до появления таких сигналов опасности в Военной коллегии и Сенате провели слушания по поводу неготовности сибирских войск к серьезным военным действиям. В 1755 году В.В. Якоби уже напоминал членам этой коллегии о том, что в приграничной зоне на территории Селенгинска находится всего один полностью укомплектованный личным составом и вооружением пехотный полк регулярных войск трехбатальонного состава и рота гренадерской кавалерии. Александр Васильевич Суворов докладывал о том же самом Сенату 15 сентября. К марту 1757 года сенаторы приняли следующее решение: усилить Якутский полк за счет формирования новых батальонов и рот с назначением в них офицеров из подразделений, находившихся тогда в Тобольске, вдоль Иртышского и Кузнецкого рубежей. Личный состав предлагалось набирать из старателей соляных шахт Соликамска, а также из числа уголовников армейских и гарнизонных полков (исключение делалось только для солдат, осужденных на смертную казнь). Если такого подкрепления покажется недостаточно, на границу с Монголией обещали прислать первых новых армейских рекрутов. Все тогдашние беспокойства себя оправдали. Маленьких подразделений регулярных войск в Селенгинском и Оренбургском секторах совершенно не хватало для отражения нападения решительно настроенных и прекрасно вооруженных маньчжуров китайской армии, а долины Селенги и Иртыша практически не могли послужить преградой для врага, отважившегося забрать у московитов их наиболее развитые и дорогие области сибирской колонии.
