Вспоминать прошлую ночь было странно и чуть-чуть стыдно, хотя ничего, в общем-то, и не было. Мы долго целовались, а потом каким-то образом оказались в моей комнате, где было весьма целомудренное продолжение из обнимашек под одеялом. Мы оба были слишком уставшими, чтобы взбесившиеся эмоции взяли верх. Нескоро, но Шарад уснул, крепко прижав меня к себе и уткнувшись мне в макушку, а меня сон все никак не брал. Я лежала в уютном гнездышке из мужских рук, чувствуя чужое тепло и слушая мерные удары сердца блондина, и не могла не улыбаться. Я устала и перенервничала, внезапные отношения сдвинулись с мертвой точки, а я просто лежала и наслаждалась моментом.
Глупо. Но я все равно не пожалела ни об одной секунде своей бессонницы. Особенно тогда, когда под утро Шарад завозился, стиснул меня сильнее и сунул нос в волосы, что-то бормоча сквозь сон. Я притаилась, зажмурилась и лежала неподвижно, наслаждаясь непривычными ощущениями. Хотелось улыбаться. А еще — накрыться одеялом с головой и замереть под ним.
Шарад вскоре ушел, отправившись с Мэем на очередной обход миров, а я наконец смогла уснуть, стараясь не думать о том, что скажу блондину при следующей встрече и что буду при этом делать.
— Ты взрослая и современная девушка, Федька, — напомнила я себе. — Прекрати мяться и стесняться. Что за глупости? Вот что за глупости вообще?
Но щеки потеплели, а губы сами собой растянулись в идиотской улыбке от уха до уха.
Напевая себе под нос, я сварила кофе и собрала целое блюдо бутербродов с каким-то вяленым мясом, явно купленным Мэем в одном из миров. Мясо было странного оттенка, но пахло вполне привычно, да и на вкус напоминало свинину. Даже если сделали это лакомство из какого-нибудь редкого, странного или милого зверя, мне, в общем-то, все равно. Мясо уже в доме, и оно вкусное. Я люблю зверюшек… и есть их тоже люблю. Вот неправильная я девушка. Должна быть ромашкой, питаться радугой, плакать над каждой букашкой. А я люблю вкусно поесть и могу сама покусать любого, кто предложит мне радугу вместо отбивной.
— Я злой и страшный серый волк, я в поросятах знаю толк! — понизив голос, сообщила я дому и вгрызлась в бутерброд. Вчерашний бульончик, конечно, вернул меня к жизни, но есть хотелось до темных пятен перед глазами.
После завтрака, больше похожего на обед, я, напевая себе под нос, с улыбкой перемыла накопившуюся посуду и взялась за уборку в доме.
Все же есть во мне какая-то неправильность. Пусть теперь дело это — больше формальность, но зачем я занимаюсь им сама? Еще недавно меня едва не схарчили драконы! Вполне могла бы ближайшие дни провести в лежачем положении, лишь раздавая парням задания. Но нет, я сама скачу по дому с веником и получаю от этого привычный заряд позитива. Неправильная, совершенно неправильная Федора!
— Дора, Дора, Федо-о-о-ора, — пропела я, вытанцовывая по коридору с веником. — Тыц-тыц-тыц!
Следующим пунктом домашних дел был сбор яблок с моего импровизированного приусадебного участка. Их почему-то никто не сорвал, а яблок назрело столько, что яблоня-лиана изрядно провисла и почти отвалилась от стены.
— Нужно что-то с ними делать, — пробормотала я себе под нос, когда, таская в небольшой корзине, наполнила два ящика в кладовке. — Не буду ж я их опять раздавать?
Немного подумав, я сбегала в дом и на плотном листе бумаги написала короткое объявление, а потом заговорила и зацепила прищепками за яблоневые веточки. Туда же в ветки пристроила небольшую жестянку, прежде служившую для хранения чая. Ее тоже заговорила, чтобы никто не мог забрать саму банку или ее содержимое.
— Яблочки-яблочки, сладкие мои, счастливые мои, — прошептала, подступив вплотную к веткам. — Вы сделаете радостнее и счастливее жизнь того, кто решит вас взять и заплатит за вас монетку. Хорошо?
Погладив пару яблок и сорвав себе персик, я ушла в дом, надеясь, что хотя бы за счастливыми яблоками теперь приходить перестанут. Пусть сами рвут.
Ударим пробегом… Тьфу! Ударим системой самообслуживания по Семимирью!
Переодевшись, я обошла дом, составляя списки недостающего и сгребая в мешочки имевшиеся деньги. Последних оказалось на удивление много. До Ротшильдов и Рокфеллеров мне пока было еще плыть и плыть, но денежки приятно грели душу и усыпляли страх, перешедший мне по наследству от родителей и бабушек с дедушками.
— Чулок с деньгами — залог крепких нервов! — провозгласила я и вышла из дома, желая оценить погоду Семимирья.
Хоть домик мой и стоял на импровизированной площади где-то между семью мирами, а маленькие окошки башенок смотрели во все стороны, изнутри никак не удалось бы взглянуть на тот же Черный или Коричневый мир. В обычное время меня это не беспокоило, но в карманах моих звенело много монет разных миров, и кипучая энергия требовала масштабного шопинга.
— И коротко о погоде, — зажав ноздри двумя пальцами, чуть гнусаво произнесла я. — В Осло, Стокгольме и Копенгагене — семнадцать градусов тепла. — Над Рыжим миром небо было ясным, пусть и бледным, почти белым. Солнце взирало на землю холодно и блекло, как бывает после нескольких прохладных и дождливых дней. — В Брюсселе и Лондоне — восемнадцать. — Над Серым миром, куда я собиралась отправиться первым делом, бродили облака, но ничего не предвещало ухудшения погоды. — В Париже и Дублине — девятнадцать. — Красный мир выглядел самым солнечным, оттуда отчетливо веяло жарой. — В Софии, Женеве и Белграде — двадцать один… — Фиолетовый мир утопал в ярких флажках и ветках деревьев, которыми украсили каждый из домиков, — там явно приближался какой-то местный праздник. — В Афинах и Риме — двадцать три. — Солнце над Коричневым миром сияло уже высоко. — В деревне Гадюкино дожди…
Полюбовавшись ливнем, шумевшим над Черным миром, я вернулась на крыльцо дома, уже собираясь войти внутрь, и тут заметила небольшую группку женщин, явно идущих в мою сторону. Я мышкой шмыгнула за дверь и притаилась в доме, наблюдая за ними сквозь щелку в занавесках.
Кто бы как ни думал, а есть что-то особенное, очень приметное в целеустремленной ходьбе человека, движимого надеждой. Шаг его скор, движения порывисты и резковаты. Голову он опускает, даже чуть втягивает в плечи, словно опасаясь отказа или даже нелестной отповеди. Человек этот чуть хмурит брови, но глаза его горят, и огонь этот сияет ровно и сильно, как может гореть лишь костер из последних дров — недолго, но ярко.
Человек не замечает ничего вокруг, кивает на чужие слова, но слышит на самом деле лишь самого себя, ведя внутри непрекращающийся диалог с самим собой. Он говорит с собой, убеждает, сомневается. Восхваляет или принижает себя. И склоняет голову еще чуть ниже, почти набычившись.
У порога дома группа женщин замерла, задумчиво разглядывая табличку на двери, а после — объявление среди яблоневых веток.
Они переминались, шептались и выглядели чуть растерянными. Но потом по очереди опустили по монетке в банку и сорвали каждая по яблоку, озадаченно, чуть нерешительно, но с тенью улыбки посматривая на сочные спелые плоды.
— Не я решаю ваши проблемы, — тихо прошептала я, когда они отошли на несколько шагов. — Лишь ваше к себе отношение все меняет. Нет в этом особой магии. Почему-то в вас хватает решимости на то, чтобы прийти и рассказать мне о трудностях, о печалях, но не хватает сил для того, чтобы самим что-то изменить в своей жизни.
