И тут она увидела в зеркале такое же злобное и коварное лицо, как будто дьявол со старинной карты ожил и неслышными шагами вошел в ее гримерку.
Лиза вздрогнула и на мгновение закрыла глаза, подсознательно надеясь, что лицо в зеркале исчезнет.
Однако когда она снова открыла глаза, оно никуда не исчезло. Правда, теперь она разглядела это лицо и узнала его.
За ее спиной стоял Валентин Радунский.
В глазах его горел тот самый темный огонь, а на губах играла злая и презрительная улыбка. Именно из-за этой улыбки Лиза в первый момент приняла Радунского за дьявола со старинной карты.
– Валентин Михайлович! – проговорила она неуверенным дрожащим голосом. – Вы меня напугали! Как вы попали в гримерку? Я ведь закрыла дверь…
– Обижаешь, Лизочек! – произнес он странным скрипучим голосом. – Что же я, старый театральный волк, не знаю про дверь, которая соединяет эту гримерку с костюмерной? Я ведь давно, очень давно работаю в этом театре…
– Ну да, конечно, как я могла об этом забыть… – Лиза делано засмеялась, но даже ей самой этот смех показался ненатуральным, неестественным.
– Валентин Михайлович, – проговорила она усталым голосом, – я ведь сказала вам, что устала. Оставьте меня, пожалуйста. Я хочу привести себя в порядок, переодеться, отдохнуть… И вроде бы мы недавно все выяснили. Я, конечно, прошу прощения за резкие слова, но…
– Нет, милая, теперь не тебе решать, – в голосе Радунского прозвучали какие-то странные, незнакомые нотки.
– Что такое вы говорите? – Лиза поморщилась. – Я прошу вас, оставьте меня!
– Ты просишь… это уже что-то, но время просьб прошло. Наступило время расплаты.
– Валентин Михайлович, что за мелодраматические интонации? Из какого это спектакля? Вам самому-то не смешно?
– Смешно?! – Радунский придвинулся к ней, лицо его исказилось гневом. – Нет, мне не смешно, и тебе скоро будет не до смеха! Я не из тех мужчин, которые позволяют смеяться над собой, не из тех, кем можно пренебрегать!
– Да пойдите вон! – Лиза повысила голос. – Мне это надоело! Я позову кого-нибудь…
– Не позовешь!
В ту же секунду в руке Радунского появился нож, точнее, длинный старинный кинжал с крестовидной рукояткой и узким лезвием. Кончик этого кинжала мужчина поднес к горлу Лизы.
В зеркале это выглядело как кадр из фильма ужасов. Только все было по-настоящему.
– Если только ты крикнешь, я перережу тебе горло. И никто не успеет прийти тебе на помощь. Во-первых, в театре уже никого нет – никого, кроме нас с тобой. А во-вторых, ты сама заперла дверь гримерки изнутри, а пока кто-нибудь вспомнит о проходе через костюмерную, меня здесь уже не будет. Да и тебя тоже не будет, будет только твой труп. Еще одно загадочное убийство, которое так и не будет расследовано… – Слова выходили из горла Радунского с шипением, как будто им было трудно выбраться наружу.
– Так это вы… – внезапно догадалась Лиза. – Это вы убили Александру.
– Кого? – переспросил Радунский.
– Ту несчастную женщину, которая заменила Коготкову в роли Дездемоны!
– Не устаю поражаться на женщин! – усмехнулся Радунский. – У тебя кинжал возле горла, тебе осталось жить несколько минут, а тебя все еще волнуют какие-то посторонние вопросы! Вот что значит неуемное женское любопытство! Ну да, почему бы не удовлетворить его напоследок? Да, это я ее убил.
– Но зачем?
– Разумеется, я не знал, что Анна нашла себе замену. Я думал, что это была она.
– А чем вам не угодила Анна?
– Анна?! – Глаза Радунского вспыхнули. – Анна посмела пренебречь мной! Она посмела отвергнуть меня! Меня – Валентина Радунского! Такие вещи непростительны!
– Да когда же она успела? – изумилась Лиза. – Нет, не говорите, я сама догадаюсь. Вы приставали к ней в антракте, коньяком в буфете поили и тут же потребовали от нее благосклонности. За пятьдесят граммов коньяка! Когда она и так была в ужасном положении! Немудрено, что она вышла из себя!
– Она оскорбила меня! Она переступила через меня, как будто я мусор под ногами! Как та, прежняя…
– Как ваша жена? – внезапно догадалась Лиза, вспомнив давнюю историю, рассказанную Ленкой. Теперь все предстало перед ней в новом свете.
– Что? – Радунский удивленно взглянул на нее, как будто на мгновение забыл о ее существовании. – Да, как моя жена… как эта жалкая, отвратительная женщина.
– Так вы и ее убили? – проговорила Лиза, в ужасе глядя на Радунского. – Убили, обставив это как самоубийство?
Лизе было так противно находиться рядом с Радунским, что она совершенно забыла о своей участи. Он прижимал нож к ее шее, он стоял рядом, от него ужасно противно пахло потом и еще чем-то, но ей было уже все равно.
– Убил, – Радунский криво усмехнулся. – Эти смертные такие дураки… их ничего не стоит обвести вокруг пальца!
«Сон в летнюю ночь!» – Лиза узнала пьесу Шекспира, источник цитаты, которую использовал Радунский, и эта цитата внезапно открыла ей глаза.
– Так вы считаете себя выше простых смертных? Вы считаете себя сверхчеловеком?
– Считаю? Но так оно и есть! – На лице Радунского проступило наивное удивление, как будто Лиза задала ему нелепый, бестактный и бессмысленный вопрос.
– Значит, каждая женщина должна падать в ваши объятия, а если она не спешит это делать, ее следует убить?
– Не каждая, – поправил ее Радунский, – не каждая, а только достойная моего внимания. Талантливая, яркая, одаренная…
Вторую часть вопроса он оставил без внимания.
– Это, конечно, лестно, но не кажется ли вам…
Договорить Лиза не успела.
– И вообще хватит разговоров! – прервал ее Радунский. – Я удовлетворил твое любопытство, и хватит с тебя! Пора поставить финальную точку в этой драме!
«Господи, как он высокопарно выражается! – подумала Лиза. – Человек смертельно заражен театральностью».
И тут же она удивилась, что в ее голову в такой драматический момент приходят совсем неподходящие мысли.
А Радунский величественным жестом поднял руку с кинжалом, занес ее…
Лиза в зеркале перехватила его взгляд и поняла, что он любуется собой в зеркале, любуется своей эффектной позой, любуется искусно выстроенной мизансценой. Больной человек… больной, но смертельно опасный!
Неужели ее жизнь оборвется от руки этого самовлюбленного маньяка? Неужели ей осталось прожить долю секунды? Неужели у нее больше не будет блестящих ролей, цветов, аплодисментов? Неужели ей больше не суждено дышать волнующим воздухом театра? Да что там – вообще не суждено дышать?
Лизе снова послышался тихий, едва различимый скрип в глубине комнаты.
У нее появилась надежда – не надежда даже, а жалкий, робкий ее лучик.
