Однако с сыном Джинни было справиться гораздо труднее. Он не любил, когда его просили сделать то, что хотела от него мать, и продолжал ожидать, что все его желания и прихоти будут выполняться, как и раньше автоматически. Джинни стала беседовать с ним на тему взаимности. Это было для него что-то новое. Он всегда был уверен, что мы что-то делаем для других людей потому, что так хотим, а не потому, что другие в этом нуждаются. Мысль о том, что «мы — одна семья, и потому должны заботиться друг о друге», была ему совершенно чужда. Ему потребовалось время, чтобы изменить устоявшийся паттерн своих отношений с матерью, однако Джинни поняла, что, если она действительно хочет быть хорошей матерью, ей следует научить своего сына отдавать, а не только брать.
В нарциссических семьях одни люди являются отдающими, а другие получающими, но вряд ли кто-то из них может быть и тем и другим, Если нарциссизм ваших детей-подростков заставляет вас почувствовать себя несчастным, спросите себя, какие ценности из вашей системы они усвоили и какие примеры из тех, что вы подавали, они запомнили. Взаимность это установка. Прежде чем вы сможете ее сформировать у ваших детей, вы должны быть уверены в том, что она присутствует у вас самих.
Глава 15. Нарциссизм и зависимость: связь с чувством стыда
Стыд, то есть навязчивое самоощущение «плохой Самости», лежащее в основе нездорового нарциссизма, — это одно из самых нестерпимых чувств, которые могут быть у человека, независимо от возраста и жизненных обстоятельств. Зачастую мы делаем все возможное, чтобы как можно скорее от него избавиться. Не правда ли, самые быстродействующие средства — наркотики или алкоголь, хотя есть и множество других способов бегства от реальности. Специалисты в области зависимостей, в общем, едины во мнении, что именно хронический навязчивый стыд является тем чувством, которое вызывает зависимое и навязчивое поведение, формируя эмоциональную связь между нарциссизмом и зависимостью. Ощущение своей порочности связано с глубокой нарциссической травмой, которую может вызвать крайняя потребность человека в изменении самовосприятия.
Распавшаяся «плохая Самость»
Митч поставил свои ботинки за дверь, как он делал всегда, помня о том, что нельзя портить пол из дубового паркета в доме матери. Бывало так, что он оставался в доме один, и тогда он бегал и скользил вдоль длинного коридора по старинному паркету, которым она очень гордилась. В хрустальной вазе прямо на паркете стояли цветы, которые ей подарил Папа на пятнадцатую годовщину их свадьбы. Боже, она так носилась с этими вонючими цветами, словно это были ее дети или какая-то большая драгоценность. Она проводила многие часы, ухаживая за своим садом, а затем занудным голосом бубнила об удобрениях и пестицидах. Это сводило его с ума. Митч обожал носиться между розами и львиным зевом, он в упоении на полной скорости подбегал к дедушкиным часам в конце коридора близко-близко, ни разу их не задев. У него захватывало дух от опасности, ведь в любой момент он мог испортить все, чем так дорожила его мать. Особое удовольствие он испытывал от этой игры, когда его в чем-то обвиняли (loaded).
Но только не сегодня.
— Так поздно? — прорычал отец из своей «берлоги». Шаркая ногами, Митч побрел в сторону мерцающего света телевизора и уставился рядом в пустой экран. — Я не понимаю, зачем я так суетился, чтобы купить тебе часы, продолжал отец. — Очевидно, ты до сих пор не умеешь определять время.
— Мы были в… — попробовал было оправдаться Митч, но, как обычно, отец его прервал.
— И не пытайся сваливать вину на своих друзей-бездельников, — рявкнул отец, потянувшись за мартини.
Это уже в четвертый раз, подумал Митч. Лучше смолчать и дать возможность старику какое-то время над ним покуражиться — отвечать ему тем же нет никакого смысла. Он настолько пропитан водкой и вермутом, что невозможно достучаться до его разума, а кроме того, Митч устал и по-прежнему считал себя выше него. Он мог бы легко заткнуть отца. Он научился слышать звуки, а не слова, словно его отец говорил на иностранном языке. Отцовские тирады продолжались еще несколько минут, затем, видимо, из него вышел весь пар.
— Пошел вон, маленький поганец, сказал отец. — Иди спать.
Поднимаясь по лестнице в спальню, Митч наткнулся на мать.
— Ах, сынок, ты уже дома, дорогой? — Она ласково улыбнулась. — Пойдем, расскажешь, как прошел вечер?
Он вздохнул и поплелся за ней в ее спальню, где она подтолкнула его к кровати, чтобы он сел рядом. Он ненавидел эти маленькие шарады с намеком на близость и понимание, когда мать старалась узнать его чувства по отношению ко всему на свете, и соблюдал особую осторожность, чтобы не проговориться. Он не то чтобы подозревал, просто предвидел, как все, что он мог откровенно поведать в минуту слабости, станет пищей для пересудов на собрании садового товарищества или во время чаепития матери с подругой. Мать любила рассказывать людям о своей близости с сыном, о том, что они могут говорить между собой «абсолютно обо всем». Обычно темы их бесед задавала она, особенно когда могла «завладеть» теми крохами информации, которыми Митч чувствовал себя вправе свободно поделиться с ней. Сегодня он был просто не в силах вести такую беседу ради проформы.
— Мама, я немного устал, сказал он, пытаясь не встречаться глазами с ее взглядом. — Я думаю, мне лучше пойти спать.
Даже не глядя на нее, он мог почувствовать ее разочарование, которое наполняло его невыносимой тяжестью.
Оказавшись в своей комнате, Митч включил музыку, выключил свет и плюхнулся на кровать. Действие марихуаны, которую он недавно курил с друзьями, закончилось, и ему не нравилось состояние, в котором он оказался. Он не мог выразить словами это ощущение дискомфорта, но точно знал: если он как-то с ним не справится, ему не удастся уснуть, и тогда может случиться что-то еще, что-то плохое. Он не хотел думать о том, что это могло бы быть, он не хотел об этом знать. А он хотел знать, что он может сделать, чтобы чувствовать себя лучше. Не включая света, он подошел к своему шкафу и вытащил обувную коробку. Там, в одном «оксфорде»
[58], которые он надевал очень редко, был маленький тайничок, где хранилось несколько капсул депрессанта, которые он сохранил несколько месяцев тому назад. Он кинул в рот одну пилюлю и запил ее остатками питьевой соды, сидя на своей тумбочке. Затем лег на кровать и ждал, пока прекратится боль.
Когда легкое ощущение теплоты стало разливаться по телу, Митчу вспомнился день, когда он, будучи в восьмом классе, решил попробовать марихуану. Он, конечно, собирался «просто сказать нет», но когда настал момент истины, он ощутил непреодолимую отвагу. Митч знал нескольких ребят, которые пробовали «травку», но, казалось, с ними не случилось ничего плохого. Может быть, все эти страшные истории были просто разновидностью большой лжи взрослых. Он сделал несколько затяжек и совершенно убедился в том, что для него не наступил конец света. Найдя возможность укрываться вместе со своими друзьями, чтобы вместе покурить травку, и ощутить всего лишь небольшой шум в голове, он вскоре также стал получать удовольствие от ощущения, которое давал ему наркотик, — сладкое, но вместе с тем сильное и поддающееся контролю. Совсем не похожее на привычные ему отвратительные чувства неловкости и неуверенности в себе. Это было похоже на волшебство, и Митч решил, что эти отвратительные чувства больше никогда к нему не вернутся. Перед тем как он заснул, у него по щеке скатилась слезинка: он оказался в нежных объятиях сна — единственного друга, на которого он мог положиться.
