Во все остальное время наша стремительная Пуля поспевала повсюду. Могла подкрасться сзади и пнуть на виду у всех. Могла приблизиться с отвлекающей улыбкой и ударить в живот. При этом немедленно поднимался гогот, который поражал меня более всего. А еще Пуля могла с помощью своих пристяжных сдернуть блузку и зашвырнуть ее на высокое дерево, могла походя шлепнуть кого-нибудь по щеке. Самые отважные как-то нажаловались директору, директор отдал указание старшему вожатому, а тот, построив нас на линейке, произнес пламенную речь о недопустимости подобного поведения. Нечего и говорить, что в тот же вечер «доносчиц» отыскали и отмутузили по всем правилам уличного мира. Глядя на все это, я, с одной стороны, боролась с непривычными приступами страха, с другой – жалела родителей, которые искренне надеялись, что лагерь мне понравится. Сотовые у нас отобрали, чтобы не «беспокоили» родителей, но нескольким девчонкам удалось все-таки дозвониться домой. Их, почти рыдающих от счастья, родители увезли из лагеря. Некоторые из взрослых махали нам на прощание, явно не понимая нашего мрачного безмолвия, в котором сосредоточились и зависть, и мука, и тоскливое предчувствие грядущего дня.
Хорошо помню, что кроме сотовых лагерное начальство забрало у нас и лекарства. Я тоже по наивности отдала свой аптечный пакетик и потом не знала, чем перебинтовать располосованную ладонь, как унять боль в гудящей от удара голове. Но это произошло чуть позже, а вначале был нарастающий страх, было отчаяние и то самое взросление, про которое я упомянула. На моих глазах атмосфера в лагере становилась все более невыносимой, одну за другой девчонок ломали об колено и превращали либо в «чушек», либо в рабынь. Самые хитрые переходили под знамя Пули, стараясь поддакивать ей буквально во всем. Но Пуля и их проверяла на «вшивость», заставляя исполнять самые гадкие поручения. Не знаю уж, почему меня не тронули в первые дни, но взгляд серых холодных глаз атаманши я ловила на себе постоянно. Возможно, меня откладывали на десерт, тем более что «рабочего материала» у Пули хватало, как хватало и развлечений.
Пуля была старше нас на год, оттого и развлечения у нее были более взрослые. В разных закутках лагеря ее команда периодически собиралась, устраивала судилища, курила. Кое-кто с ужасом шептал, что видели, как раз или два Пуля ходила мыться в душевую со старшими парнями. Для нас тогда это было таким шоком, что даже обсуждать такую потрясную новость мы толком не могли. Подозреваю, что многие ощущали благоговение перед Пулей. Еще бы! Эта татуированная стерва позволяла себе то, о чем мы даже еще не мечтали.
В конце концов столкновение все же произошло – просто потому что назрело. Пуля решила, что хватит меня мариновать в декоративной баночке, а я неожиданно для себя обнаружила, что где-то внутри проклюнулась моя истинная суть. Цыпленок, по имени Валерия, устав сидеть в тесной яичной скорлупе, взял и долбанул по ней острым клювом. Это была ярость, холодная и отчаянная. Потому что я не могла быть как все. Просто не могла – и всё тут. Не могла идти в подтанцовку к Пуле, не собиралась становиться и рабыней. О том же, чтобы позволить записать себя в «чушки», я вовсе не помышляла. Должно быть, эта жуткая безысходность и заставила меня взорваться.
Пуля послала ко мне Вишню. Так она назвала пышнотелую Виолу, девочку, которая была поначалу нормальной, но после первой же экзекуции охотно перешла в рекруты лагерной атаманши. Эта самая Вишня-Виола и попробовала отобрать у меня обеденный пудинг. Просто приблизилась, чуть отодвинула и хозяйски взялась за тарелку:
«Береги фигуру, крошка!»
Эту интонацию я сразу узнала. Они все подражали Пуле – и в речи, и в поведении. И конечно, поняла, кому она собирается отнести мою тарелку. Ухватив ее за кисть, я заставила поставить пудинг на место. Вишня-Виола удивленно сморгнула:
«Ты чо, детка? Борзеешь?»
Я улыбнулась. Эту свою особенность я тоже знала, потому что умела улыбаться так, что приходили в бешенство даже школьные учителя. Я молчала, а они орали. Чем больше я молчала, тем сильнее они свирепели. Единственным моим ответом была улыбка. Вот и сейчас я улыбалась Виоле, ясно понимая, что ударить меня она побоится: кишка тонка. Так оно и вышло. Вишня вроде и замахнулась, но тут же отступила. Бормоча ругательства, поплелась к столику, за которым обосновалась ватага Пули.
Еще запомнила глаза девчонок, сидевших со мной по соседству. В них тоже читалось нечто особенное – этакая смесь ужаса и восхищения. Я и в себе это почувствовала – страх напополам со звериным восторгом. Тяжелее было ждать и трястись, теперь все должно было разрешиться.
После обеда меня, разумеется, взяли в кольцо и, словно под конвоем, повели к дальним строениям. Там, в одноэтажных пакгаузах, складировали старые койки и стулья, поломанные тумбочки и прочий мебельный хлам. Лагерное начальство сюда не заглядывало, и потому в закутке, прячущемся за складским помещением, очень удобно было обсуждать какие-нибудь недобрые секреты, попутно выкуривая сигаретку-другую. Здесь и стулья с табуретками специально были расставлены – наверняка вытащили из того же пакгауза. Хватало и мусора: скомканная фольга от шоколада, какие-то разорванные тряпки, упаковка от конфет, битое стекло. Мне, впрочем, было все равно. Внутренний колотун сложно было унять такими пустяками, и я просто надеялась на авось. В двенадцать лет еще верят в добрые идеалы, и краешком сознания я полагала, что можно обо всем договориться. Ведь люди не звери, и даже Пуля должна была понимать наши девчоночьи чувства.
Только диалога никакого не вышло. Пуля шагала сзади и, как только я зашла в закуток, ударила меня по затылку чем-то тяжелым. Потом говорили, что она врезала табуретом, и можно было только удивляться, как выдержала такое моя головушка. Впрочем, сама Пуля точно знала, как бить и с какой силой. Сколько она, должно быть, головенок раскроила, чтобы не сомневаться в своих ударах! Ссадина, легкий сотряс – и не более того. Зато жертва сразу приводится в должный настрой, встает на колени и делает все, что велят. Правда, на этот раз вышло немного по-другому. От жуткого удара я упала на колени, чуть-чуть не приложилась лицом к земле. Но стремительное головокружение прошло, сознание пульсирующим маяком вернулось в свои законные владения, заставив меня встряхнуться. Еще и боль в правой ладони отрезвила. Оказалось, что, падая, я наткнулась на осколок стекла и, конечно, поранилась. Именно это обстоятельство подарило мне опасную идею.
«Значит, пудинга жалко? Делиться не хочешь?»
Меня пнули в бок, и довольно сильно. Повернув голову, я разглядела, что Пуля совсем рядом и снова собирается меня ударить. Только она рано расслабилась: с добиванием ничего не вышло. Вместе с землей пальцы мои сгребли стекло, и взлетевшую ногу в кроссовке я перехватила как надо. Рывком поднявшись, опрокинула Пулю на траву и рухнула на нее всей тяжестью. Никто и опомниться не успел, а я уже прижимала свирепую атаманшу к земле, с силой вдавливая ей в шею зажатый в пальцах осколок. Кровь была у нее на губах и на шее, только чья это кровь, понять было сложно. Возможно, и моя. Пуля пыталась вывернуться, но одно мое колено прижимало ее руку, второе упиралось в живот. И конечно, она чувствовала стеклянное острие на своем горле.
