ВАЙЦЗЕКЕР: Я видел фотокопию оригинала, возможно, оригинал тоже. В любом случае в моем распоряжении была фотокопия. Она хранилась в моем личном сейфе.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы признали бы копию, если бы ее показали Вам?
ВАЙЦЗЕКЕР: О, да, я думаю так.
Судья объявил перерыв, и после совещания вынес решение не предъявлять свидетелю документ, как не заслуживающий доверия. Итак, какие выводы можно сделать, ознакомившись с этим фрагментом стенограммы судебного заседания:
1. Вайцзеккер не видел оригинал «секретного соглашения». По крайней мере, он не помнит этого (что-то слишком часто немецких дипломатов подводит память, когда речь заходит о тайной сделке с Молотовым).
2. Он неверно передает содержание документа, утверждая, что в нем в явной или неявной форме предусматривалось изменение судьбы Польши. В известном нам тексте «секретного протокола» от 23 августа 1939 о «территориально-политическом переустройстве» Польши речь идет исключительно в гипотетическом ключе.
3. Вайцзеккер утверждает, что первоначальное соглашение о разделе сфер интересов соблюдалось с небольшими изменениями, в то время как на самом деле германские войска заняли территории далеко к востоку от Вислы. Если же он имеет в виду несекретный договор о дружбе и границе, то непонятно, почему он его упоминает в связи с «секретными соглашениями».
4. В сентябре 1939 г. во время московских переговоров ни о каком «смещении на запад» линии разграничения интересов на территории Польши речи не шло, ибо тогда был подписан договор о границе между странами. К тому же, если линия куда-то и смещалась, то именно на восток. Впрочем, эта ошибка могло произойти из-за оговорки свидетеля, оплошности переводчика или стенографиста.
5. В МИД Германии не существовало практики фотокопирования секретных документов и хранения фотокопий их в личных сейфах сотрудников. Так что слово «фотокопия» всплыло в речи Вайцзеккера, надо полагать, лишь для того, чтобы как-то легитимировать фотокопии, доброшенные Зайдлю. Или это была классическая оговорка по Фрейду.
6. Заместитель Риббентропа не сказал абсолютно ничего сверх того, что уже было известно из фотокопий «секретных протоколов», представленных Зайдлем, аффидевита Гаусса и показаний Риббентропа. Наоборот, он кое-что переврал, что вполне объяснимо – все лжесвидетели не могут брехать абсолютно одинаково. Так же как Гаусс и Риббентроп, Вайцзеккер уклоняется от описания подробностей, говорит очень обтекаемо и ссылается на плохую память.
Изучив материалы Нюрнбергского процесса, мы неизбежно приходим к выводу: вброс «секретных протоколов» – провокация. Точнее, лишь первый ее этап. Даже на Нюрнбергском процессе, где тон задавали англичане и американцы, судья Лоуренс отказался приобщить фотокопии секретных протоколов к делу. Никаких доказательств их подлинности защита не представила, основываясь лишь на письменных показаниях доктора Гаусса. Сам Риббентроп мог бы подтвердить аутентичность этих протоколов, мог бы поведать о том, что он дал указание микрофильмировать в 1944 г. документы (см. главу «Микрофильмы»), однако он об этом даже не заикнулся. И Зайдль его об этом почему-то не спрашивал.
Впечатление складывается такое, что фальсификаторы боялись поднимать вопрос о «секретных протоколах» всерьез, так как если бы Москва почувствовала угрозу, то ответила бы эффектно и разгромно. Например, как в случае со свидетелем Паулюсом, германским фельдмаршалом, взятым в плен в Сталинграде, которого считали мертвым, а он вдруг воскрес на процессе в качестве свидетеля обвинения от СССР, чем произвел настоящий фурор. То есть если бы вопрос о «секретных протоколах» действительно затронул в 1946 г. престиж Советского Союза, то Руденко мог бы предъявить советские оригиналы договора от 23 августа и потребовать провести, например, экспертизу на предмет аутентичности машинописи с филькиными грамотами фон Леша.
Потому-то тема секретных протоколов муссировалась как-то воровато-испуганно, а фотокопии так и не были приобщены к делу. Когда впервые всплыл этот вопрос, ни судья Лоуренс, ни советская сторона долго не понимали, о чем вообще идет речь. В дальнейшем советские представители считали навязчивое желание Зайдля поговорить о протоколах исключительно как попытку затянуть процесс и серьезно не воспринимали, ограничиваясь дежурными протестами. И это не смотря на то, что ход процесса отслеживал лично Сталин, а непосредственное руководство советским представительством из Москвы осуществлял Вышинский, опытнейший дипломат.
На процессе были аккредитованы сотни журналистов со всего мира, поскольку процесс был открытым, но о сенсационных «секретных протоколах», об откровениях Риббентропа и Гаусса не написала ни одна газета кроме «St. Louis Post-Dispatch»! А ведь в это время уже шла Холодная война, и западная пресса порой сочиняла всякую чушь: например, что кровожадные русские собираются убить всех обвиняемых еще до вынесения приговора.
Эпатажное поведение Зайдля имеет какое-то объяснение лишь в том случае, если его целью было привлечь внимание прессы. Но это, как видим, ему не удалось. Поэтому введение «секретных протоколов» в пропагандистский оборот было осуществлено американцами только со второго захода путем издания Госдепом 1948 г. сборника «Нацистско-советские отношения. 1939–1941».
Павлов
Почему-то никому из историков не пришло в голову побеседовать со свидетелем, а точнее, участником московских переговоров – переводчиком Молотова и Сталина Владимиром Николаевичем Павловым. Лишь писатель Владимир Карпов, известный своей страстью к жареным фактам и сомнительным сенсациям, в своей книге «Маршал Жуков, его соратники и противники в годы войны и мира» повествует о поистине детективной истории:
«А теперь я расскажу о дополнительных сведениях, на мой взгляд, тоже убедительно подтверждающих существование протокола. Я удивляюсь, как не пришло в голову никому из членов комиссии воспользоваться таким достоверным источником.
Просматривая свои материалы о тех далеких днях, перечитывая текст договора, вглядываясь в подписи под ним, рассматривая фотографии Нюрнбергского процесса, яразмышлял о том, что участники тех событий – Сталин, Гитлер, Молотов, Риббентроп, Геринг, Гесс и другие – сошли с исторической сцены, никто уже не может рассказать, что и как тогда произошло. И вдруг я вспомнил – еще жив один человек; который нередко бывал рядом со всеми этими деятелями, не только слышал их разговоры, но и помогал объяснитьсяэто переводчик Павлов Владимир Николаевич.
Бросив все дела, янемедленно стал добывать телефон и адрес Павлова. Именно добывать – в Москве найти нужного человека не так просто.
И вот я у Павлова. Меня встретила его жена – общительная и, сразу видно, властная дама. Она тут же предупреждает, что Владимир Николаевич не дает интервью, не пишет мемуаров, а со мной будет беседовать из уважения, которое испытывает ко мне как писателю. Маленький магнитофон, который я хотел использовать как записную книжку; она взяла и вынесла в прихожую.
