Кажется, я плачу. Каждое слово — как стометровка…
— Mummy! Я знаю, тебе звонить нельзя совсем! Но я видеть тебя по TV. Мама — ты hero, ты молодец! Вы там все — heroes! Мы посылали телеграмму протест ваш и наш President! И соседний town тоже посылать! Мы тут — heroes, как и вы, мы не пустить national guard! Наши все говорить вам — держитесь!
О чем это она? «National guard»? При чем здесь…
И вдруг я понимаю.
Маневры Шестого флота, цунами, «болезнь легионеров».,.
Господи!
— Я теперь chief of medicine, мама! Наш doctor… врач бежать, меня назначить. Мы решили не сдаваться!
Вот так! Маленькая девочка бежит за мячом… Эми Шендер, chief of medicine восставшего Стрим-Айленда. Видел бы ты, Саша!
— Я очень гордить… горжусь тобой, титту! Теперь я знаю, кто ты! Grandmother тебя не любит, она говорить, что ты преступник, что все годы ты или воровать, или сидеть prison… тюрьма. Я не верить, я никогда не верила, титту! Я говорила Полу… Паше…
Ее голос дрожит, срывается. И английских слов куда больше, чем в тот раз. Наверное, от волнения. Надо что-то сказать! Немедленно сказать!
— Эми, девочка! Я все знаю! Я познакомилась с его братом, с Олегом Залесским. Я все знаю! Держись!
Сказала, называется! «Держись!» Дала директиву, дура!
— Ничего, мама, — ее голос звучит тихо, но твердо. — Я держать. Только ты приезжай, мама! Пожалуйста, приезжай! Мне надо сказать тебе. Сказать важное… Приезжай, пожалуйста!
— Десятое апреля! — кричу я, забыв обо всем. — Вылетаю десятого апреля! Двенадцатого буду у вас!
— Mummy!
В трубке — плач. И тут я понимаю, что до десятого апреля еще надо дожить, что вокруг нас — кольцо блокады, и вокруг нее — тоже, а пташечки чирикают, плещутся в ранней мартовской грязи.
Ничего!
Плевать!
— Эми! Я приеду! Обязательно приеду! Приеду!
Я кричу в трубку, в черную теплую мембрану, хотя в ней давно гудит отбой, и моя девочка опять где-то там, в неведомой Южной Каролине, только у них сейчас тепло, нет даже грязи, чтобы остановить танки…
«Я очень гордить… горжусь тобой, титту!»
Кажется, у меня есть, за что умирать.
Только умирать сейчас нельзя.
Никак!
Господи, я ведь ей так ничего и не сказала!
Я глубоко вдохнула холодный ночной воздух. Как хорошо! После подвальной духоты, после надоедливого гудения старых кондиционеров — ночь. Настоящая весенняя ночь, чистое звездное небо над головой. Пройтись бы по улицам, раздавливая каблуками свежий лед на лужах!
— Не можно, дамочка! — сержант-"сагайдачник", старый знакомый, неодобрительно покачал головой. — И вечно вас на подвиги тянет! Чи не слышите?
Я, конечно, слышу. Стрельба. Одиночный, очередь, снова одиночный.
Площадь Свободы, огромная, пустая, тонула в темноте. Совсем рядом притаилась баррикада, почти незаметная в ранних сумерках. Вдали — черная громада Госпрома. Без видимой причины вспомнился чей-то рассказ: семь башен старого небоскреба -семь нот «Интернационала». Чудили предки! В войну. — ту, давнюю, когда пулеметы били с колоколенок, — бетонную громадину взорвали, сожгли дотла, а потом нагнали японцев из Маньчжурии, и азиаты семь лет возились — восстанавливали. Я еще подумала: не от тех ли бедолаг японцев грозная мадам Крайцман? Гохэ-новна все-таки!
— Вы бы, дамочка, унутрь шли! — Бдительный сержант прислушался, негромко чертыхнулся. — Вот злыдни!
Стрелять начали с темнотой — по всему городу. И никто не мог толком объяснить, что происходит на пустых брошенных улицах. Стреляли патрули — по мифическим «диверсантам», палили вверх (для пущей храбрости) оставшиеся в городе энтузиасты-добровольцы. Кое-кто, несмотря на строгий приказ, отпугивал выстрелами наглых «коропоки». Впрочем, иначе и быть не могло. Толстой прав — в пустом деревянном городе быть пожару. В каменном — пальбе.
Я вновь уставилась в непроглядную тьму. «Сагайдачник» нетерпеливо дышал над ухом. Пора уходить. Хотелось спросить об Игоре — Маг еще с утра ушел в город, но я знала: бессмысленно. Караул меняется каждые два часа, этот курносый ничего не знает.
Где же Игорь? Что ему делать там, в темноте? Господи, только бы не…
В «КЛО 2-12» было все по-прежнему, только на стене красовался маленький динамик — старенький, ободранный и, естественно, без проводов. Служба оповещения — на самый крайний. Пока нашему «ГКЧП» делать нечего: с темнотой колонны, двигавшиеся на город, остановились.
Интермеццо.
В стеклянной банке умирали тюльпаны.
Где же Игорь?
Тюльпаны молчали, и я поняла — ждать нелепо. Я ведь даже не пригласила его! Вчера он заглянул просто из вежливости. И вообще. Магу лучше уехать, уйти на юг, пока Afe поздно, пока стрельба не сменилась разрывами ракет…
На циферблате «Роллекса» — 23.15.
Ночь.
У нас — ночь, а там, за морем, на серых пляжах Южной Каролины, уже утро или даже полдень. Что сейчас делает Эми? Если журналисты не врут, эпидемия не трогает тех, кто внутри кольца. Надеюсь, у девочки не будет работы. И пошли им Господь какого-нибудь генерала или хотя бы сержанта, который знает, что делать, когда начинают бомбить!..
Нет, нет, об этом лучше не думать!
Ночь.
Тюльпаны молчат.
Стрельба — совсем близко, где-то на соседних улицах., Троеручица! Ты же все видишь! Сделай так!..
Шаги…
Легкие, быстрые, их не спутаешь…
Дверь!
— Чт-то? Что случилось, Ирина? Кажется, я его напугала. Он только собирался постучать. Хорошо еще, дверью не задела!
— Ничего, Игорь. Просто услыхала ваши шаги…
На его лице — легкая растерянность. Правая рука прячется за спину, в левой — знакомый рюкзак.
— Извините! В-все, что смог достать! Подснежник.
Маленький, беззащитный, с чуть примятым зеленым листком.
И уже никто не скажет, чьи губы первые…
…В комнате тихо, даже стрельба стихла. Я слышу его дыхание. Слышу, как бьется его сердце. И нет сил нарушить эту тишину.
Но сказка кончилась. Внезапно я вспоминаю, что забыла закрыть дверь на задвижку…
— Что-то не т-так, Ирина?
— Все так…
Хорошо, что в темноте он не видит моего лица. Предложить ему кофе? Мысль кажется почему-то неимоверно пошлой.
— 3-завтра будет самый долгий д-день. Я вздрагиваю. Думать о «завтра» не тянет. Больно думать.
