Рука Игоря обнимает меня за плечи.
Я глубоко вдыхаю холодный весенний воздух.
Улыбаюсь — отвечать нет сил.
Живы!
Живы мы, живы тысячи тех, кто был приговорен к смерти. Бажанов уже уехал на юг — железный парень, наш генерал!
Жив Город.
И в нем нам жить дальше.
Небо снова чистое — ни облачка.
— Здорово! — Игорь оглядывается, на его лице — знакомая улыбка. — А я д-думал, признаться, что н-наверху — лунный пейзаж!
Я не выдерживаю — и тоже улыбаюсь. К счастью, Город уцелел. К счастью — для нас. Те, кто явились убивать, — мертвы. Смерть ушла на север, превращая в серую пыль людей и металл. Но об этом не хочется думать.
Потом!
Все потом!
— Заявление об отпуске н-написала?
— Заявление?
Я оглядываюсь кругом — и внезапно понимаю. Война кончилась, Прокурор Фонаря может подавать в отставку.
— Ничего, п-пошлем факсом! — Игорь смеется, я смеюсь в ответ. Как просто! Можно уходить прямо сейчас, по хрустящему битому стеклу. Дорога в тысячу ли начинается с первого шага. Первого шага к серому пляжу, по которому маленькая девочка гонит синий мяч. К маленькому острову, где живет страшный идол бога Ронго.
Игорь смотрит на часы, вскидывает рюкзак на плечи.
— П-пора! Вертолет уже на месте. Наверное, надо удивиться. Маг — конечно, Маг, но вертолет!
— Жаль, умер г-господин Молитвин! В вертолете как раз три м-места.
Да, жаль! Этот приказ сотрудник Стрела не выполнила.
— Ну что, пошли, голубушка?
Я киваю — и застываю на месте.
Голубушка?!
Игорь вновь смеется, качает головой:
— Я ведь обещал, что сам вытащу тебя! Не заб-была? Видишь, даже «Этна» не понадобилась! Про ужин в «Берлине» п-помнишь?
Я становлюсь камнем — мертвым камнем среди мертвых камней.
«…Держитесь,голубушка. Если что, немедленно шлите сигнал „Этна“. Лично полечу вас вытаскивать».
…Старый добрый дедушка надевает пятнистый комбинезон, деловито подтягивает ремень десантного «АКС-99»…
* * *
— Девятый! Господи, Девятый!
Вместо эпилога
DEUS
ОПЫТ ВЫСОКОЙ МЕССЫ,
или Он всегда любил счастливые финалы
Я вышел на поиски Бога.
В предгорье уже рассвело…
Александр Галич
Я видел сегодня Бога. Бог ехал в пяти машинах…
Борис Слуцкий
I. KYRIE
«Прощай, Легат; прощай, бог… смешной бог без машины. Прощай…»
Надгробие с мертвой девушкой вспучивается ядерным взрывом, и, прежде чем опрокинуться в беспамятство, я вижу: гребень волны, под которым на алтаре распростерто изрезанное бухтами побережье, а с гребня мне машет Пашкина рука, раскрывая в привете зубастую пасть.
Машу в ответ.
…трижды садился переделывать этот кусок — вотще. Дубль-пусто. В окно, лишившееся стекол еще уТром, при артналете на Павловку, ползет промозглая сырость; два свитера, надетых под куртку, спасают мало, пальцы коченеют, но я знаю — дело не в холоде и не в пальцах.
Просто не всегда Печать в моей власти.
Смешно: подписано в печать, сдано в печать, допускается к печати, не допускается… смешно.
Губы трескаются: больно.
Смешно и больно.
— Иероним Павлович! Что было со мной, когда вы вошли в камеру?
Равнодушное пожатие плеч:
— Вы же знаете…
— Иероним Павлович! Я видела фотографию…
— Тот, кто вам ее показал — редкий дурак! — Старик резко повернулся, глаза блеснули. — А вообще-то говоря, я не давал клятвы Гиппократа. И если бы не Алик… Не Олег Авраамович… Я бы спокойно оставил вас на милость здешних эскулапов.
Откровенно. Только о чем он? Господин алкаш Залесский попросил помочь? С какой радости? Неужели из-за Эммы? Выходит, так!
— Скажите, Иероним Павлович, меня могли принять за… мертвую?
…перечитываю, прихлебывая остывший чай. Раздражает. Соринка в глазу. Все время хочется вычеркнуть это «…если бы не Алик… Не Олег Авраамович…». Прости, старик, — реальность слишком пружинит, когда я умоляю белые барашки на синих волнах подчиниться, создать брешь между смыслом и вымыслом… прости, Ерпалыч, ее я смог оставить, вытащить, вплести до поры в ткань, зато Фиму-Фимку-Фимочку я удерживаю из последних сил, на пределе, не позволяя ринуться в дымный колодец, где свет в конце тоннеля грозит обернуться фарами встречного поезда; а вот Миньку и тебя… не удержать мне тебя, Ерпалыч.
Помнишь: «Ты только поскальзываться не вздумай, у меня у самого ботинки скользкие, не удержу я тебя, Ерпалыч…»
Вот такие дела.
Мне остается лишь раз за разом возвращаться в ту расхристанную комнату, где мы с тобой пили перцовку с утра.
Еще по одной?
Я нелеп, и в этом моя сила.
Бежать некуда. Госпром горит, и огромный небоскреб университета — тоже, и военная академия. Но это — ерунда, пустяки. Страшное — не здесь, страшное там, на юге.
…Перевернутые автобусы, дымящиеся воронки, сорванные взрывом палатки. И люди, люди, люди…
Мы капитулируем.
…я капитулирую. У меня жар. Чайник все никак не хочет закипать, я пританцовываю на месте, потому что иначе упаду, а падать нельзя, нельзя падать… закипел.
Ну почему, почему мне не отпущено блаженства просто взять в руки автомат и выйти на улицу?! — туда, где Фол, Ритка, все, кто еще пытается удержать Город! Я не просил этой чаши; я не хочу, не хочу пить ее, захлебываясь горечью обреченности, проливая капли на одежду…
Но меня забыли спросить, чего я хочу, а чего — нет.
Место каторжника — на каторге.
Место Легата — у Печати.
Обжигаясь, беру чайник — вместо автомата, которого у меня все равно нет.
Кипяток, заварка, мед, зверобой; водки нет, есть коньяк, на донышке — симферопольский винзавод, пять звездочек, на этикетке гей с крыльями и название «Икар». Отца Дедала рядом нет — удрал, скотина, не захотел на этикетку, не захотел признаться, что у Икара никогда не было крыльев…
Черт с ним: в конце-то концов, Лабиринт для Миньки тоже он, Дедал хренов, построил… хоть за это спасибо.
Лью коньяк.
