На следующее утро Чапмен взвалил на спину мешок с пожитками и двинулся в Лондон со своим псом. На Лондонском мосту он торчал до тех пор, покуда какой-то лавочник не спросил, что он тут делает. «Я пришел из-за сна», — ответил он.
«Из-за сна? — переспросил лавочник. — Знаешь, приятель, коли я внимал бы своим сновидениям, то подался бы в глубинку, в местечко под названием Суоффем. Явился бы в сад местного олуха по имени Чапмен и стал бы копать под его треклятой грушей». Он презрительно хмыкнул и ушел торговать тем, чем торговал.
Джон Чапмен и его пес вернулись в Суоффем, и Чапмен подступил с лопатой к груше на своем дворе. Он выкопал горшок с золотом. По горшку бежала надпись, гласившая: «Под этим горшком лежит другой, вдвое больше». Разносчик продолжил копать и отыскал второй горшок. Так он обрел свое состояние.
Разбогатевший Чапмен поставил свечи в церкви, оплатил восстановление северного придела, когда тот обрушился, и подарил 120 фунтов обществу, собиравшему средства на постройку шпиля. Его жену Кэтрин и его пса тоже вырезали на хорах: Кэтрин с четками, а пса на цепи. Со временем Джон Чапмен сделался церковным старостой и расхаживал в горностаевой мантии.
Свои мечты Ральф надежно припрятал. Упаковал коллекцию окаменелостей, сложил карты и книги в коробки, которые отнес на чердак отцовского дома в Норидже. Он смирился с тем, что ему суждена иная жизнь, не та, которую он себе воображал. Такое частенько случается с людьми в возрасте двадцати пяти лет, когда внезапно понимаешь, что ты уже не тот человек, каким был, и никогда не станешь тем, кем мечтал стать. Но Ральф думает, что должен был зарабатывать на жизнь, вспалывать, так сказать, грядки — и ему не пришлось идти в священники. Он служит Господу — в какой-то мере — и служит мамоне — тоже в какой-то мере; друзья его отца говорят, что он не предан вере всей душой, как положено, а денег на его счету в банке кот наплакал. Ральф утешает себя тем, что кое-что узнал о жизни и о сокровенных тайнах природы; во всяком случае, располагает классификацией для лежащего под поверхностью, разработал категории и условия сортировки.
От амебы до человека тянется прямая линия совершенствования, неуклонно стремясь к вершине установленного Господом порядка. Виды развиваются, дитя в утробе растет, избавляется от жабр и меха — и становится человеком. И общество также прогрессирует, от дикости к благополучию, от холода, голода и убийств к четырем стенам, каменным очагам, искусствам, парламентам и лекарствам от всех болезней. В свои двадцать пять Ральф искренне в это верит, равно как и верит в невыразимо сложное совершенство человеческого сердца.
Глава 4
Люси Мойо извлекла связку ключей из кармана фартука. Высокая, под шесть футов, и крепкого телосложения, она выглядела этаким черным утесом в белом фартуке. Связка ключей в ее руках смотрелась игрушкой.
— Вот ключ от двери вашего кабинета, — сказал она, выбрав один из ключей. — Маленькие подходят к письменному столу и к буфету. Этот от того буфета, где мы храним аптечку первой помощи. Этот от самой аптечки. Уверяю вас, по вечерам в пятницы и субботы вы часто будете им пользоваться. Вот эти ключи — от внутренних дверей вашего дома. Этот от кладовой, а эти — от шкафов и сундуков внутри кладовой.
— Они действительно необходимы? — спросила Анна. — Этих ключей столько…
Люси вежливо улыбнулась.
— Миссис Элдред, вы сами очень быстро поймете, что без ключей не обойтись. Этот ключ от сарая, где хранятся инструменты. Пусть баас удостоверится, что ему показали все, что годится колоть и резать, все инструменты с острыми краями. Если нужно будет что-то копать, обязательно проверяйте наличие инструментов в конце каждого дня — сами или приглашайте человека, в котором не сомневаетесь. А потом запирайте сарай и держите его закрытым, пока инструменты снова не понадобятся.
Люси вручила ключи Анне и заставила белую женщину сжать пальцы в кулак.
— Запирайте все двери, миссис Элдред. Здешние склонны к воровству.
Она ведь говорит о собственном народе, подумала Анна. И какой равнодушный, сугубо деловитый у нее тон!
— Люси — особа циничная? — поинтересовалась она позднее.
— Не думаю, что мы вправе ее осуждать, — ответил Ральф. — Она тут всем заправляет. — Он провел руками по столу, будто привыкая к ощущению. — Полагаю, она знает, о чем говорит. Делай скидку на то, что она выражается без обиняков.
— Мистер и миссис Стэндиш, которые жили здесь до вас, — пояснила Люси, — вечерами после ужина обычно плакали. Когда я их видела, мне и самой становилось грустно. Такие пожилые, а плачут.
Путешествие в Кейптаун заняло три недели. Этот срок для Анны стал подарком небес, позволил ей разобраться в собственных мыслях. Последний год ее жизни, прежде столь безмятежной, оказался наполнен событиями. Причем все происходило едва ли не одновременно. Когда ей было тринадцать или четырнадцать, она подумывала о том, чтобы переехать в чужую страну, желательно, подальше. Она воображала, как попрощается с родителями и будет им писать дважды в год.
Ральф понимал чувства ее родителей, и это было здорово, поскольку позволило сэкономить кучу времени. Иначе пришлось потратить бы невесть сколько дней, втолковывая, что они за люди, человеку, воспитанному в иных условиях. В наших семьях, в твоей и моей, говорил Ральф, хуже всего приходится девчонкам. И прибавлял, что знает, мол, через что довелось пройти его сестре. Анна отмалчивалась, но лично ей казалось, что Эмма производит впечатление девушки, чьи страдания отчасти заслуженны.
На самом деле Эмма ее пугала; даже безобидная женская болтовня в исполнении сестры Ральфа превращалась в инквизиторский допрос, и требовалось как-то отвечать на язвительные фразочки. Более того, без единого слова, лишь нетерпеливым движением головы Эмма признала, что Анна красива, но бесполезна. Во всяком случае, именно так восприняла это движение Анна. Какое заблуждение! Ее руки сызмальства не ведали праздности.
Так или иначе, теперь их с Эммой разделяли тысячи миль. Останься она с мужем в Норфолке, окружающие ждали бы от нее дружбы с Эммой, повторяли бы на все лады: Анна и Эмма, Эмма и Анна. На ее вкус, это сочетание имен звучало не слишком гармонично. В детстве она и вправду порой хотела, чтобы у нее появилась сестричка. Потом любой подруге приходилось выдерживать родительскую цензуру, оценку характера и достоинств ее самой и ее родных. Обычно к тому времени, когда кандидатура все-таки одобрялась, взаимный интерес уже угасал с обеих сторон.
Отец и мать Анны были торговцами и обладали привычкой бакалейщиков отмерять все на свете, в первую очередь свое одобрение. Ничто не дается даром, твердили они, не переставая. У Господа есть весы, на которых Он взвешивает человеческие намерения и поступки, потребности и желания. За удовольствие приходится расплачиваться монетами боли. Коли платишь монетами веры, Господь может отпустить тебе точно измеренную долю милосердия. Или может не отпустить.
В юные годы Анна много читала. Родители выдавали ей напечатанные на дешевой бумаге книжки, где рассказывалось о том, как всякие чернокожие дети и эскимосы обретали Иисуса. Но больше всего она любила школьные истории, в которых герои-ученики жили далеко от дома, в доме у моря, играли в лакросс и учили французский с гувернанткой-француженкой. Родители говорили, что книги полезны, но всякий раз, когда они брали в руки очередное издание, чтобы разрешить дочери или отвергнуть, их лица выражали подозрение и скрытую враждебность.
