Впрочем, несмотря на жалкий вид, торты расходились довольно неплохо. Людям нравится покупать сделанное чужими руками, нравится совать монетки в те самые руки, которые причастны к изготовлению продукта. Джулиану думалось, что покупателей привлекают не труды поварих, а их большие, светлые, чарующие глаза.
Тем летом он по рыночным дням ездил в Ханстэнтон, стоял за прилавком Глассов. Хлопавшая на ветру холстина отделяла этот прилавок от соседних — от мерцавшей на солнце синтетической одежды, от рабочих комбинезонов, от нейлоновых автомобильных чехлов под леопардовую кожу, от резиновых ковриков, дешевых кружевных скатертей, яркой пластиковой кухонной утвари и от детских пляжных игрушек. Джулиану казалось, что он прибавил в росте целый дюйм, волосы спутались, лицо загорело, а холщовый мешок со сменной одеждой обвивает лямками тело, точно патронташ. Когда лето закончилось, море приобрело илистый оттенок, а вскоре налетел ветер, проникавший под одежду, пробиравший до костей, погнавший покупателей подальше от морского берега, к городским чайным и теплым торговым центрам.
Ральф сказал сыну:
— Послушай, ты, конечно, уже в том возрасте, когда положено иметь свою голову на плечах, но прошу тебя не слишком увлекаться. Не забудь, в октябре тебе ехать в университет. Ты много старался и трудился, чтобы туда попасть, и я не хочу, чтобы тебя что-то отвлекало. Чтобы, ну, некие сожаления вынуждали тебя рваться обратно.
Большую часть времени Джулиан пропадал на ферме Глассов. Он ухаживал за посадками в огороде, пилил дрова и чинил забор. Думал, не взяться ли за теплицу, но так и не успел набраться решимости до наступления осени, когда ему все-таки пришлось уехать.
Ральф беспокоился. Возможно, Анна тоже беспокоилась, но он не задавал жене наводящих вопросов и не вызывал на разговор. Он помнил Джулиана маленьким мальчиком, первоклашкой, неспособным завязать шнурки на ботинках, выучить таблицу умножения и как следует затянут галстук. Сколько слез было пролито из-за этого несчастного галстука! Джулиан ничуть не возражал против того, чтобы галстук ему каждое утро завязывали мама или папа, но ведь в школе были уроки физкультуры, когда галстук приходилось снимать. Завязать тот снова, разумеется, не получалось, и Джулиан ударялся в слезы. А еще была другая сложность: всякий раз, борясь с галстуком, он ухитрялся изобрести узел собственного сочинения, ничуть не похожий на тот, который полагался по правилам. Он растягивал и мял треклятую ткань, будто пластилин. Утро начиналось с жалоб и рыданий — мол, все решат, что он тупоумный.
— Ты вовсе не тупоумный, — убеждал Ральф. — Ребята что, и правда так обзываются? С их стороны это очень грубо, очень плохо.
Каждое утро, завязывая на тонкой шее сына полоску ткани. Ральф ощущал себя так, словно собственноручно накидывает на Джулиана удавку.
А потом, после очередного приступа слезливости, Кит забрала ситуацию в свои руки. Она придала чудовищному клубку, сляпанному Джулианом, подобие правильной формы, потом просто слегка распустила узел, высвободила галстук из-под воротника рубашки и сняла его, не развязывая, через голову Джулиана. Повесила на спинку кровати брата.
— Вот, — сказала она. — Теперь по утрам будешь надевать, а днем снимать.
— Ура! — завопил Джулиан. — Значит, мне нужно…
— Чуть затянуть узел, — докончила Кит. — Смотри. — Она взялась за короткий кончик галстука. — Тянешь аккуратно, и все получится. Гляди, красота какая. Твои однокашники скоро будут тебе подражать.
Годы спустя Джулиан вспоминал эту придумку Кит с неизменной признательностью. Даже когда он повзрослел, никто, как он сам признавался, не давал ему больше настолько полезных советов. А Ральф жалел, что сам до такого не додумался.
Он не знал, чем и как помочь Джулиану; обыкновенного родительского терпения, казалось, недоставало. Сын медленно учился читать, медленно осваивался с измерением времени, а когда стал учиться писать, то со стороны чудилось, что Джулиан изучает некий чужеземный алфавит. Даже справившись в конце концов с начертанием букв, он не стал радовать чистописанием, завел привычку стирать написанное и браться за дело заново. Его коллекция ластиков внушала уважение. Робин по секрету рассказал матери, что брат зовет каждый ластик собственным именем: Мышка, Котенок, Медведица. Утомленный усилиями постичь содержание учебников и прочих книг, Джулиан нередко засыпал прямо за столом.
Родители отвели сына к окулисту, но выяснилось, что со зрением у него все в порядке.
Однажды, когда ему было шесть, он спросил у Эммы, куда подевался ее кот.
— У меня нет кота и никогда не было, — сказала Эмма.
— Ну как же! А Фредди?
Джулиан подробно описал старого кота, толстого и неповоротливого, как диван на колесиках, вплоть до отвислых ушей и обгрызенного хвоста. Эмма изумилась. Фредди умер много лет назад, задолго до того, как Джулиан научился ходить и говорить. Это было поистине невероятное воспоминание, уникальный случай памятливости, и Эмма не замедлила поделиться своим открытием с Анной и Ральфом.
Анна сказала:
— Видимо, он слышал, как кто-то описывал кота. Не сомневаюсь, мы в свое время много обсуждали твоего Фредди.
Кит подслушивала у дверей.
— Джулиан много чего помнит. И я тоже. Мы с ним помним, что было еще до нашего рождения.
— Не глупи, дочка, — осадила ее Анна. — Сама должна понимать, что на такое никто не способен.
Джулиана забрали из общеобразовательной школы, сказали скептически настроенной директрисе, что нашлось место в частном заведении. Целую четверть продержали дома, терзаясь угрызениями совести, и пытались учить самостоятельно. Большую часть этого времени он играл с кубиками, строил дома и тут же их разрушал. Однако стал с интересом поглядывать на книги, рассматривал картинки. Страх перед чтением понемногу отступал, и наконец, очень осторожно, робко, он начал читать сам.
Проблемы на этом не закончились; новые учителя продолжали жаловаться на Джулиана. Таким детям вечно достается, в школе и дома. Он постоянно опаздывал, отвлекался, вел себя вроде вежливо и послушно, но чувствовалось, что его мысли где-то далеко. Говорил он как будто внятно, но тем не менее загадочно. Он редко успевал сделать что-либо вовремя, как если бы не видел ни малейшего смысла в пунктуальности. Даже в подростковом возрасте не просил часов. «Он как животное, — говорила Кит, — живет по солнцу».
Чудилось, что Джулиан опасается поверхностей. Рисуя дом, он начинал с обстановки: первыми шли кастрюли и сковородки на кухне, затем чашки и тарелки, затем стулья и кровати — и лишь потом стены, окна и двери. А когда рисовал дерево, изображал не только ствол, ветки и листья, но и корни, уходящие глубоко под землю, далеко за пределы видимости обычного человека.
К подростковому возрасту Джулиан адаптировался к миру, научился к нему приспосабливаться. Время от времени выказывая умение сосредотачиваться, он сдавал ровно те экзамены, какие требовались для получения аттестата, и не слишком напрягался, пока впереди не замаячило поступление в университет — впрочем, было непонятно, манит ли его эта перспектива. Ральф попытался заинтересовать сына геологией, предположив, что мальчик может увлечься занятием, которое связано с пребыванием на свежем воздухе. Но для Джулиана геология ассоциировалась с теми надписанными образцами, которые Ральф до сих пор хранил на чердаке. Он, похоже, испытывал перед ними страх пополам с отвращением, его пугали эти свидетельства минувших жизней. Вдобавок и Ребекке начали сниться кошмары с окаменелостями. «Надо избавиться от камней, передать их в музей, — убеждала Анна. — Ты все равно к ним больше не прикасаешься».
