— Принеси Потлача, — попросила она Ральфа. — Совсем ведь промокнет. Положим его у огня, пусть лежит. Знаю, он не любит находиться в доме, но у огня так хорошо. И потом, если ветер сменит направление, крыльцо может затопить.
Ральф спустился вниз с фонариком в руке, прошел темным коридором. Гроза не унималась: ветер завывал по-прежнему, дождь выбивал дробь по крыше, по окнам и стенам. Заслышав шаги, пес приподнял голову и заскулил. Ральф цокнул языком.
— Сюда, Потлач.
Пес попытался встать. Лапы разъехались по лакированным доскам, да и усилие оказалось для него чрезмерным: он рухнул обратно, жалко завалился набок. Ральф присел на корточки, положил фонарь, подхватил пса на руки. Собачьи лапы беспомощно торчали в разные стороны. Потлач издал горловой звук, то ли обрадованный, то ли раздраженный.
В коридоре без фонаря было темно, и Ральф двигался на ощупь, касаясь стены плечом. Так он направился в гостиную, к Анне, что стояла у огня с бокалом в руке. Потлач задрыгал лапами, словно выражая желание идти самостоятельно, и потому у кухни Ральф осторожно опустил пса на пол. Тот слабо махнул хвостом и проковылял под стол.
— Идем к огню, — позвал Ральф. — Слышишь, Потлач? Идем же!
В заднюю дверь поскреблись, и послышался негромкий возглас. Тоненький женский голосок взмолился: «Баас, пустите нас». Ральф подумал, что это гости, обездоленные люди из времянок, охваченные паникой — их дома сдувает и смывает, им нужно укрытие. Правда, мелькнула мысли: твою собаку сегодня пытались отравить. Местный житель затаил на тебя злобу, в доме небезопасно. Однако голосок принялся молить дальше: «Баас, мы тонем, нам страшно, пожалуйста, впустите нас».
Потому, не тратя время на дальнейшие раздумья, Ральф сделал выбор: повернул ключ в замке, отступил на шаг и отодвинул дверной засов. Едва он толкнул тяжелую, крепкую заднюю дверь, как ощутил, что та движется быстрее обычного, словно ее тянули снаружи. Ничуть не удивился, увидев перед собой бесстрастное, гладкое лицо Энока. Африканец сунул руку под пиджак. С тем же спокойствием, с каким в магазине достают кошелек — с каким собираются рассчитаться за покупки у бакалейщика, — Энок извлек из-под пиджака острый даже на вид тесак.
В тот же миг Ральф выбил оружие из его руки. У него было время подумать, и он сообразил, что физическая сила дает ему преимущество: недаром он столько лет пил жирное молоко, питался постной говядиной и протеинами, от которых растут мышцы; от его удара этот чернокожий бедолага, чей пиджак расползался по швам, сполз по стене, едва успев заслонить руками лицо.
Ральф вогнал кулак в челюсть африканца. Ощутил сопротивление костей и зубов, почувствовал боль в ладони; стискивая пальцы на горле Энока, он ощущал, как напрягаются жилы, как дрожат мышцы, как похрустывают кости. Он сорвал с противника не только пиджак, но и знакомую старую, пропотевшую до последней нитки рубаху, и прижал к стене эту беспомощную, безволосую груду человеческой плоти, колотя изо всех сил по груди, над сердцем, будто желая, чтобы то остановилось, добавляя собственный ритм — бам! бам! — к барабанной дроби дождя. Он был готов убивать, хотел, чтобы Энок зашатался, согнулся, упал, повалился на пол; тогда его ноги доделают все остальное. Обуянный жаждой крови, охваченный яростью, он увидел, как нога в башмаке крушит хрупкий человеческий череп, как дробятся кости, разлетаются зубы. Удар, другой, третий — с неумолимостью автомата; удар за ударом, пока враг не сдохнет.
Эта картина промелькнула перед его мысленным взором, и в то же время он уловил некое движение в темноте за спиной. Услышал, как собака зашевелилась, пытаясь встать, и снова упала. Затем получил удар, сильный и болезненный, между лопаток. Должно быть, его огрели чем-то большим и толстым, вроде кола от забора. Ральфу представилось, как по спине расползается огромный лиловый синяк, похожий на черное солнце. Он развернулся лицом к новой угрозе, двигаясь медленнее, чем раньше, ткнул ладонью с расставленными пальцами в смутно белеющее лицо, норовя отпихнуть. Лицо было незнакомым; позднее Ральф изводил память, стараясь отождествить этого чужака, но успеха не добился. Потом он гадал, сколько времени ему понадобилось на то, чтобы понять, что он ранен. Из спины текла кровь — ему ткнули ножом между ребер; когда кровь потекла сильнее, он обмяк у стены кухни.
Что было дальше, память не сохранила, все словно стерлось. Он смутно ощущал биение собственного сердца, органа, о существовании которого прежде знал лишь теоретически. Сердце стучало — тук-тук — в своем ритме, безучастное к тому, что творилось вокруг; нет, не безучастное — в ритме возникли перебои.
Ральф лежал на полу, чувствуя странную, непонятную усталость. Ему хотелось умереть. Позвольте мне умереть, мысленно взывал он, смерть не так уж страшна. Оставаться в живых слишком хлопотно. Теплая кожа… Кровь течет и течет, не ведая утомления. Мне хорошо, а скоро станет еще лучше…
Когда незнакомец вошел в гостиную, где она стояла у очага с бокалом в руке, Анна не закричала, потому что страх парализовал голосовые связки; этот страх растекся по телу подобием оргазма, и она застыла, бессловесная, побелевшая, слушая, как незнакомец требует денег. Потом, будто в полузабытьи, достала ключи из верхнего ящика комода, открыла шкатулку, где хранили наличность, и отдала деньги чужаку. Не потрудившись пересчитать, тот свободной рукой рассовал деньги по карманам. Выронил несколько монет, но не стал нагибаться, хотя это тоже были деньги, большие деньги, по местным меркам. Анна смотрела, как монеты закатываются под мебель. Незнакомец же не сводил глаз с ее лица. Неужели, подумалось ей, он пришел убить нас?
В комнату прокралась сгорбленная фигура.
— Энок! — воскликнула Анна.
Чужак приблизился, вцепился в ее локоть. Гнев придал ей сил, и она сумела высвободить руку. Схватила бутылку бренди, из которой Ральф недавно наполнял ее бокал, разбила ту о комод, об этот жуткий образчик мебели, судя по всему, чрезвычайно любезный сердцам четы Инстоу. «Пусть попробуют напасть, — думала она, — пусть только попробуют, пусть даже меня ослепят — сперва я ослеплю их».
Мгновение спустя она поняла, что осталась одна. Мужчины исчезли. Пары алкоголя заполнили комнату. Осколки стекла сверкали под ногами. Бутылочное горлышко словно прилипло к ладони, будто приваренное к коже. Одна; гроза по-прежнему норовила снести дом, а внутри Анны расползалось зловещее спокойствие, как если бы крупинка льда пронзила ее сердце.
Должно быть, она вышла из гостиной, отправилась проверять, что произошло и где Ральф. Бутылочное горлышко в одной руке, высоко поднятая лампа в другой. Должно быть, прошла на кухню, увидела мужа, лежащего у стены в наркотических объятиях смерти, из кухни перешла в комнату, где недавно оставила спящих детей. В этой комнате ей самой нанесли смертельный удар, не оставивший и следа на ее коже, но ранивший в самое сокровенное, отделивший плоть радости от кости страдания. Прочь, прочь из этой комнаты, прочь, туда, где можно тихо страдать, предаваться унынию, страдать без конца, и в восемьдесят лет, и теперь… Бледная черноволосая англичанка пробежала по темному коридору и ворвалась в опустевшую, покинутую комнату.
