– Силой своего воображения.
– Найди что-нибудь поубедительней.
– Я читал газеты, информацию в Интернете. Остальное – дедукция.
– Ты упустил свое призвание, тебе бы следовало быть сыскарем.
– Журналисты рассказали, что малышка была связана своим нижним бельем. Не так уж сложно было догадаться, что он скрутил ей руки за спиной.
– Никто ни разу не уточнил, что все узлы были объединены и стянуты на горле, что при малейшем движении спровоцировало удушение.
– Будь ты хоть чуточку в курсе садомазо, ты бы знал, что это классический тип связывания.
– Никто ни разу не сказал, что убийца был поклонником садомазо.
– Ты что, совсем кретин? Парень выбирает стриптизерш, использует их нижнее белье, чтобы связать их, уродует девочек. Вы имеете дело с обычным извращенцем…
– Изображенные тобой узлы точь-в-точь повторяют те, которые использовал убийца.
Собески криво ухмыльнулся:
– Моя картина не столь подробная. Я не рисовал узлов. Тебе пришлось бы самому взяться за кисть для получения объективного доказательства.
Корсо очень хотелось как следует вмазать ему, поэтому, чтобы избежать неуместного поступка, ему пришлось яростно наброситься на клавиатуру.
– А повреждения на лице? Как ты объяснишь, что изобразил именно те раны, которые убийца нанес жертве?
– Кончай со своим цирком, Корсо. На моем холсте лицо в профиль, и что мы видим на самом деле? Только огромный рот.
– Рану Софи Серей.
– Я просто вспомнил «Крик» Эдварда Мунка. И на мой взгляд, твой убийца тоже о нем подумал.
– Почему не о Гойе?
– Понимаю, к чему ты клонишь… «Pinturas rojas», висящие у меня в мастерской.
– Вот именно. И не только, Собески. Твоя проблема в том, что на тебя как на убийцу указывают слишком многие факты: ты спал с жертвами, ты рыскал за кулисами «Сквонка», ты любитель сибари…
– Все эти детали не делает меня виновным.
– По отдельности – возможно. Но собранные вместе – это уже кое-что, тебе не кажется? Особенно для типа, который семнадцать лет провел в заключении.
– Я поплатился и искупил свою вину.
– Твое тогдашнее преступление имеет сходство с нынешними убийствами и…
– Нет. Мы об этом уже говорили. Тот случай не имеет ничего общего с жертвоприношениями Софи и Элен. Да мать твою, этот путь приведет тебя прямиком к провалу. И все, чего ты добьешься, – это неприятности со своим руководством.
Полицейский изобразил улыбку:
– Подашь на меня жалобу за преследование, что ли?
– Не я, Корсо. Мои друзья, те, кто меня поддерживает, – все те, кто боролся за то, чтобы я вышел из тюрьмы.
– Очень страшно!
Собески склонился вперед. Брови у него были очень тонкие и подвижные. Вместо «да» или «нет», чтобы подчеркнуть выражение досады или огорчения, он приподнимал их у висков. Бомпар называла это «брови крышей садового сортира».
– Зря веселишься, Корсо. Тебе не хуже моего известно, что ты идешь по минному полю. Твои доказательства яйца выеденного не стоят, мой арест противозаконен, так что все это тебе боком выйдет.
– Тогда почему же ты не зовешь своего адвоката?
Собески вновь сел в позу уверенного в своей правоте сутенера. Он раздвинул ноги, уперся локтем в стол и слегка пригнулся, чтобы выставить напоказ все свои побрякушки.
– Я не спешу. В любом случае твоя операция незаконна с самого начала. Еще вопрос, имел ли ты хоть раз дело с настоящим преступником.
В мозгу Корсо зажегся сигнал тревоги.
– Что ты хочешь сказать?
– Как ты думаешь, почему я вернулся домой в двадцать три часа?
– Потому что твоя передача закончилась.
– Моя передача заканчивается в полночь, цыпленочек. Я вернулся, потому что у меня сработала сигнализация.
– Какая сигнализация?
– Та, что установлена в моей мастерской, такая незаметная, что ты ее даже не обнаружил.
У Корсо пересохло в горле: еще одна аналитическая ошибка. Тюрьма плодит одних параноиков.
– Моя мастерская оборудована такой системой сигнализации, которая не издает звука, не зажигается и звонит только мне. – Он подмигнул Корсо. – Если какой-нибудь негодник попытается войти, я сам урегулирую проблему.
– К чему ты клонишь? Всегда скорее поверят моему слову, чем твоему.
– Это не совсем так, Корсо, потому что моя система вдобавок снабжена камерами.
У Корсо судорожно сжался желудок. Ему сложно будет доказать перед Бомпар или кем бы то ни было законность своих ночных блужданий.
– Мой адвокат напрямую получает записи с тайм-кодом. То-то он насладится утром. Не каждый день посчастливится застать дрочащего сыскаря.
Корсо сменил тон:
– Ты, порочный ублюдок, можешь сколько угодно придираться ко мне. Но твои картины остаются доказательствами, годными для приема к судопроизводству. Судья с удовольствием приобщит их к делу.
– Есть и другие детали, которые можно включить в дело, Корсо. Например, незаконная слежка, которой я подвергся. Повторяю еще раз – тебе следовало бы быть более осмотрительным. Собески – это политика. Я – символ, послание надежды всем тем, кто однажды оступился и хочет искупить вину. Общественное мнение на моей стороне, поверь мне, а это будет покруче, чем твои измышления.
В мозгу Корсо пронеслись имена: Омар Раддад
[51], Чезаре Баттисти… Что может быть хуже, чем когда в дела вмешиваются штатские? Это только еще усиливает всеобщий бардак. Во Франции до сих пор звучат голоса в защиту Жака Мерина и в осуждение уничтоживших его полицейских.
– В таком случае, – возразил Корсо, – придется потрясти свидетелей.
Лицо Собески исказилось. Его губы дрогнули – они, как и его брови, тоже были очень подвижными: могли молниеносно перейти от доброжелательной улыбки к выражению самой зловещей жестокости.
– Не прикасайся к Юноне и Диане, сукин сын! Иначе…
– Иначе что? Надо, чтобы они поняли, чем рискуют. Они просто будут арестованы вместе с тобой, вот и все. Вот что значит спать с bad boys
[52].
Соб-Елдоб вдруг снова заулыбался. Опять эта изменчивость. На дне его глубоко посаженных глаз полыхал огонь безумия.
