– Доктор, мне хотелось бы быть уверенной, что я правильно поняла. К концу девяностых годов, за несколько лет до освобождения, у Собески больше не было никаких проблем благодаря занятиям живописью?
– Можно сказать и так, да.
– Вы не могли бы припомнить, не было ли художника, который по-прежнему вызывал у него… патологическую реакцию?
– Прекрасно помню: Франсиско Гойя. Его полотна действовали на него завораживающе и в то же время вызывали недомогание. Он пытался скопировать их, но ничего не получалось.
– Вы говорите, к примеру, о «Pinturas rojas»? – продолжила Клаудия.
– Нет. На тот момент они еще не были найдены. Его наваждением были «Pinturas negras», которые экспонируются в музее Прадо. Он без устали их копировал, пытаясь изгнать из себя эту… одержимость.
– И ему удалось?
Одисье бросил ласковый взгляд на Собески: психиатр явно ни на секунду не поверил, что художник был убийцей.
– Думаю, да. Найдя собственный стиль. Его лучшие полотна представляют стриптизерш и порноактеров. Он нашел собственный путь и освободился от своих навязчивых идей.
– Спасибо, доктор.
Психиатр удалился при полном недоумении зала.
– Мэтр, – подтвердил это ощущение председатель, – я не очень хорошо понимаю, в чем заключался смысл вызова этого свидетеля. Мы не можем себе позволить терять время.
Клаудия Мюллер встала и подошла к судейскому столу:
– Я благодарю вас, господин председатель, за то, что вы согласились на это отступление в мир искусства. На самом деле оно является основополагающим для всего последующего.
– А именно?
– Расследование показало, что, нанося увечья своим жертвам, убийца вдохновлялся тремя «Pinturas rojas» Франсиско Гойи. Иными словами, он стремился воспроизвести на лицах Софи Серей и Элен Демора дух произведений Гойи, а именно картины под названием «El Grito», на которой изображен кричащий раненый каторжник.
Председатель развел руками:
– Совершенно верно, вы напомнили нам о важности живописи Гойи для вашего клиента. Мне кажется, это факт… скорее отягчающий.
– Нет, господин председатель. До сих пор майор Корсо и судья Тюреж настаивали на связи между этой страстью обвиняемого и способом совершения убийств. Однако существует совершенно иная причина, по которой «красные картины», выставленные в фонде Чапи, обладают такой притягательностью для Собески. Объяснение, не имеющее ничего общего с интересующими нас убийствами.
Корсо бросил взгляд на Собески в стеклянной клетке и то, что он увидел, сразило его: на лицо этого говнюка вернулось насмешливое выражение торжествующего художника. Глаза Собески блестели, а в его взгляде коп прочел собственное поражение.
Словно подтверждая его худшие опасения, мэтр Мюллер подошла к стеклянному боксу и обратилась к своему клиенту:
– Филипп Собески сам скажет нам, почему он так интересуется этими тремя полотнами Франсиско Гойи, обнаруженными в двухтысячные годы.
Тишина. Напряжение. Головокружение.
Подсудимый склонился к микрофону и посмотрел председательствующему прямо в глаза:
– Это очень просто, господин председатель: потому что я сам их написал.
71
После краткого оживления на скамьях – и не такого уж сильного, на самом-то деле, настолько все были ошеломлены, – председатель овладел ситуацией.
– Мэтр, – прогремел он, обращаясь к Клаудии, – мы здесь не в театре!
Адвокат позволила себе подойти к судейской трибуне – теперь она повернулась спиной к публике.
– Господин председатель, – громко произнесла она, – Филипп Собески решил сделать признание, не ожидаемое вами, а то, которое окончательно подтвердит его невиновность в инкриминируемых ему преступлениях.
– Почему он не сделал этого раньше?
– Позвольте ему говорить, и вы поймете.
Председатель махнул рукой жестом, в котором раздражение смешивалось с усталостью:
– Подсудимый, вам слово.
Собески вновь оказался хозяином положения. Из высоких окон на него лился летний свет, словно исходящий из театральных прожекторов. Сегодня он надел белоснежный костюм, светлую рубашку в тонкую полоску, галстук из белого шелка. Ему наверняка запретили шляпу (или Клаудия посоветовала забыть про головной убор), но идея была и так понятна: Филипп Собески нарядился под чикагского гангстера Фрэнка Нитти, каким тот был в «Неприкасаемых» Брайана Де Пальмы.
– Господин председатель, – спокойно начал он, – как было только что сказано, я открыл для себя живопись по книгам. Я начал с карандаша, копируя рисунки, потом получил краски и стал писать репродукции картин. Получалось неловко, но, учитывая мою неопытность, не так уж плохо…
– Переходите к фактам! – бросил выведенный из себя председатель.
Собески улыбнулся и, приподняв брови, глянул в зал. Корсо узнавал его прежнего, с этой лисьей мордой, выражением ложного смирения, ухмылками уголком рта. Год в тюрьме его не сломал. Он просто ждал своего часа.
– Но Гойя был моей настоящей страстью.
– Профессор Одисье нам уже объяснил.
– Нет. Моей целью было стать Гойей.
Делаж не стал задерживаться на этой фразе, которая отдавала бессмыслицей, и сразу перешел к хронологии:
– Итак, выйдя из тюрьмы, вы продолжили копировать этого художника?
– Я придумал гораздо лучше: я стал писать новые полотна Гойи. Я следовал его стилю, эпохе, повторял его фактуру. Хранил эти картины для себя, и они приносили мне куда большее удовлетворение, чем мои собственные произведения.
Председатель оставался невозмутимым. Застывшие складки алой мантии делали его похожим на бубнового короля. Собески был джокером – лукавым, лицемерным, способным играть роль любой карты.
– Я не принадлежу этому времени, – продолжал проходимец. – Я срать хотел на современное искусство, всех этих дрочил, которые уже не знают, что бы еще изобрести, лишь бы себя разрекламировать, и, кстати, абсолютно ничего придумать не способны. Даже моя живопись – я хочу сказать, та, которую я подписываю своим именем, – тонет в этом потоке дерьма.
– То есть ваша работа не оригинальна?
– Ну почему же, у меня есть свои прибамбасы. Но ничего невероятного или исторического. Маленький нюанс в огромном безликом движении.
– И поэтому вы предпочли писать в манере Гойи?
– Я и есть Гойя, – бросил тот, склонившись над микрофоном. – Художник вне времени, вне мира.
Воцарилась плотная, как окружающие его каменные стены, тишина. Персонаж, который в этот момент раскрывался в нем, оказался куда интереснее, чем убийца, чей профиль пытались проанализировать с самого начала.
