— Ровно, ровно, — страстно били их копытные стоики в иной, неземной чернозём.
— Ровно! Ровно! — подстукивали всё оглашенней сердца казаков.
Издали уже стлалась, летела к ним тёмная дымка — это, поняли первые, над последним холмом земли к ним поспешал уже бурый, точно в отцветшей крови за весь свой долгий путь, цветок перекати-поля...
И когда изумрудная, далее рыжая, сизая, белая чистая степь, как неутраченная в страшных расставаниях невеста, задолго до первой станицы встретила их, чуть вспрянули из ковылей пытливые суслики, застыли навытяжку, приветствуя казачьи значки, невозмутимые байбаки
[43], и солнце в орлиных небесах вдруг освободилось от случайной, наносной, «московской» тучки, бросилось к ним, золотом влюблённым облекло, защекотало в объятиях... Межаков неловко и внезапно заслонил руками лицо, скользнул с коня и, отойдя несколько прочь с колеи, канул в свою степь.
Казаки без слова двинулись, тактично огибая травный послед провалившегося атамана, — домой. Им недалеко тоже уже, вот только за край ковыля и полыни...
Несколько станичников запели — бережно, слабо сперва, — но скоро все казаки, переняв напев, ясно гремели. Дрофы торопливо захромали в обе стороны, подальше от дурного извержения дороги, но покладистые байбаки и суслики только твёрже держали равнение на бунчуки и слушали заворожённо...
Корела узнал об отъезде своих и застал их в подворьях столицы случайно. Он выезжал в Переяславль верстать посошные войска, но под тугие выдохи подьячих мгновенно поверстал всех, чем мог, невзирая на худое снаряжение тамошних служильцев, веря всем отговоркам. (Только троих помещиков, у которых увидал на копьях ржавь, хоть и справно пригнавших причитавшихся с них битюгов и холопов, выбил из благородного сословия совсем, а сёла их передал новикам). Так что быстро Корела управился и возвращался в Москву, готовый вновь к уйме державственных дел, много раньше, чем ожидал его Дмитрий.
На обратном пути пришлось, правда, ещё заворотить к Троице — передать архимандриту просьбу Дмитрия: в долг переслать царству денег на всякие великие дела. Корела после своего пожертвования священству прославился на все причты как небываемый скитоугодник и был в любом монастыре желанным гостем — понеже из его уст просьба царская скорее встретит понимание. Корела, впрочем, в лавру ехал с небольшой охотой — по нему, так дело было нестоящим. Он чувствовал себя обманщиком — чуть что-то подарил и уж едет куда больше отбирать. Поэтому, когда архимандрит начал отнекиваться, жалуясь на оскудение, расписывая язвы и потравы, «недоплатеж с острижки рясофорства» и «падеж всея меньшея братии скота» древле-плакучими, ничуть не ведомыми Дону падежами, атаман не настаивал, сел в свою таратайку и покатил домой.
— Стрельцам нету службы, — хмурился, кривился, объясняясь, царь (рассчитывавший спровадить донцов до приезда Корелы). — Все уже проверены Басмановым. Целые слободы проверены, крамолы нет. У каждого же на Москве двор, семья едоков да захребетников. Стрельцы — это оседлые вооружённые жители, ну и нельзя у них прибыток царской службы отнимать. Неправедные кары мятежи взъяряют... А цедить и им, и ляхам, понимаешь ли, и казакам казна не в состоянии. Пусть уж пока по старине, кто как привык... А тебя не отпускаю, Андрей, — вопросом-указом вдруг перегородил пояснения. — Гулянья-то твоим и без тебя нигде не хватит... А у тебя вон сколь задела тут несделанного...
И смотрел — голосом вроде легко, аж шутейно, приказывал, а глаза ждали, не от раба, но от умного друга, последнего сказа для себя.
— Да! Казаки твоей станицы не рассчитаны. Оставляю тебе на подхват...
Карела только чуть кивнул — чуть видно, но понятно. Оказалось, что он это заодно и поклонился: пятерню пустил в сияющую мглисто шайку, выпершую из спокойной головы, — и ушёл невесть куда из комнаты.
Корела смотрел на укладывающихся — рывком-тычком, со злецой — тяжеловеселых земляков, смотрел, впервые за долгие месяцы вспомнив о них. Его не так огорчил их уход из Руси, как показалось племенному честолюбию вначале. Скорее отставка донцов Корелу теперь даже радовала. Будто слетали с души, не успев укрепиться, какие-то горы или была отменена в промозглый день невыкликнутая тревога.
Волнение его было даже не о Доне, хотя атаман Корела всегда чутко знал, что без лучших своих сынков Дону вздыхается. (То в полузабытьи, то в невыносимой человеком ясности прислушивания и воспоминания вытягивается и поникает там осока над излуками, и воды, нежнейше оплётшие умные водоросли, некому сейчас заслонить от глумливого плевка проезжего татарина).
Но нет, Корела этот страх гнал, знал: Тихому Дону ураганного прикрытия всегда достанет. Но атаман видел, как его безмятежные, ничего, кроме родства с неизвестным Христом, не признающие братья, что ни день, «обмосковляются»: вовсю уже «акают», без толку частят языком, с прилежанием являются бездельничать на службу, а в свободное от праздного служения-шатания под кружевными бердышами время ловко-мелко приторговывают да улавливают по соборным обедням богатеек-невест — словом, превращаются в обыкновенных граждан вертограда. Вот что казачий атаман плохо мог терпеть, с чем ни сражаться не сумел бы, ни при жизни помириться.
ПРАВОСЛАВНЫЙ ЧАРОДЕЙ
— Мне, понимаешь ли, надёжа-государь, неистовых потомственных воров деть некуды, а там битком какие-то еретики, — сказал царю Басманов. — Навалял их в подземелье владыка Иов, что твои яблоки в чеснок, лазай теперь, перебирай!
Дальше выяснилось, что Басманов перебрал уже, не поленился, и отсеял всех схизматов-нестяжателей, заволжских старцев и мордовских ведунов от настоящих татей. Сейчас он испрашивал только царёва указа — освободить от безобидных сих ересиархов площади темниц, пустить их всех на вольный Север, что ли...
Царь загорелся посмотреть на чародеев и еретиков. Хоть он и не надеялся, что правда с ними, но ненароком верил в любое умственное непокорство, даже в небольшое сомнение. Он как-то сравнил свой взгляд с приглядчивой мудростью лесничего при своём тушинском займище. Тот лесничий приветствовал и волков, и весеннюю водополь, и даже очень ценил зверский ураган, что обламывает у деревьев иссохшиеся сучья, рвёт и далеко относит семенные пригожие серёжки с берёз...
Отрепьев вошёл в молодечную, там дожидались своей судьбы еретики. Жолнеры, завидя высшее начальство, побросали оладьи и карты и, повскакав с бряком сабель с мест, струнно вытянулись. Шафранец, спеша, выдернул руку из-под стола, и там покатилось что-то и звякнуло. Дежурный офицер Станислав Борша, с увлечением переворачивавший оладьи на загнетке квадратной печи, распрямился и отсалютовал позже всех — он сначала счесал вниз закатанные до локтей рукава, оставив по ним белую мазню опары, потом вытер о тимовый передник руки.
— Погляди-ка сюда мордой-то! — предложил Басманов одному невнявшему событию еретику, льнущему всем телом в прозрачном дрожащем рядне и длинными ладонями к печурке. — Не царь к тебе пришёл?
