— Пароксизмов опасаться нечего. Пейте красное вино, нагуливайте аппетит и возвращайтесь в строй, — посоветовал ему Сергей Петрович и, видя недоумённый взгляд Игнатьева, шутливо погрозил: — По рюмке в день.
По его небрежно-снисходительному тону, Николай Павлович понял, что легко отделался. Болезнь могла бы протекать гораздо хуже.
Флигель-адъютант полковник Григорий Александрович Милорадович доставил ему длинное письмо от Екатерины Леонидовны и от детей, и сказал, что Церетелев собственноручно взял в плен турецкого полковника и теперь ездит на его лошади — арабском иноходце.
Поблагодарив Милорадовича за письмо и написав жене о том, что он избавился от лихорадки, Николай Павлович прокатился с Дмитрием в коляске за реку Янтру. После болезни ему захотелось подняться на гору и подышать другим воздухом, нежели в треклятой Беле, где всё было пропитано падалью, миазмами и нечистотами. Игнатьев считал, что в гигиеническом отношении хуже места во всей Болгарии не было.
Когда вернулся, к нему наведались князь Суворов и генерал Вердер, сидевшие в гостях довольно долго. Суворов сообщил, что через два дня главная квартира переходит в Горный Студень, куда отступили отбитые от Плевны войска.
— Это в тридцати верстах от систовского моста, — уточнил князь, а генерал Вердер, мундир которого украшал прусский орден Чёрного Орла, сказал, что румыны заняли Никополь и двигают свою тридцатитысячную армию для совместного действия с нами. — Сербы так же начнут на этих днях, — сообщил агент австрийского Генштаба.
Николай Павлович невольно усмехнулся. Для канцлера, тормозившего эти диверсии, они придутся, как после ужина горчица.
— А что на Кавказе? — спросил он у Суворова, заметно горбящего спину.
— С Кавказа ни слова, — угасшим голосом, как бы с усилием, ответил внук легендарного деда, — зато Рущук на наших глазах укрепляют, так что едва ли мы его возьмём без боя.
Николай Павлович был очень рад гостям, так как наедине он беспрестанно перебирал ошибки Действующей армии, негодовал, скорбел, мысленно ругался с Непокойчицким и Криденером за трату времени, престижа и нерасторопность. «Если бы не совестно было оставить царя в нынешнем тяжком его положении, бежал бы без оглядки отсюда, где я столь же бесполезен, как обгоревшая спичка, — теряя мужество, думал Игнатьев и тотчас говорил себе, что Бог велит иначе: «претерпевый до конца, той спасён будет». Буду терпеть, — вздыхал Николай Павлович, беря в руки Евангелие, — авось и радостный конец настанет».
Утром к нему зашёл Иосиф Владимирович Гурко, командующий передовым отрядом.
— Я бы давно посетил вас, да Боткин не пускал, — с порога заявил он и рассказал о своём рейде. — Паника была громадная до самого Андрианополя, из которого бежали все — и мусульмане, и католики. И так на всём нашем пути. Под Эски-Загрою мы разбили Рауф-пашу, морского министра, и сам Сулейман, выказавший больше решительности и полководческой сметки, потерял голову, когда мои орлы после упорного боя заставили черкеса Эгдэма-пашу отступить.
— А Сулейман с кем дрался?
— Сулейман дрался с отрядом Лейхтенбергского под Эски-Загрою, — пояснил Иосиф Владимирович, чёрный от загара, как сапог. — Будь у меня бригада девятой дивизии, стоявшей у Хан-Кёй, я бы отбил эту позицию от Сулеймана и держал бы его в кулаке. Но мне не дали сделать этого! Не дали! — пристукнул по столу ладонью Гурко, не в силах укротить свой гнев, и подтвердил все выводы Игнатьева о неспособности или преступности главного штаба. — Я бы уже был в Андрианополе! — рвал и метал боевой генерал, — но Радецкий трижды предписал мне отступить и перейти к обороне проходов.
— Главнокомандующий знал об этом? — тщетно пытаясь сохранить спокойствие, спросил Николай Павлович.
— Главнокомандующий, — эхом ответил Гурко, — как бы в насмешку, уезжая из Тырново, предоставил Радецкому право действовать по обстоятельствам, что он и сделал, перейдя к пассивной обороне.
— М-да, — с усилием разлепил побледневшие губы Игнатьев. Он ясно видел душевное состояние Гурко, представлял себя на его месте и ощущал жестокую обиду. — Наш странный образ действий, выказывающий робость и непоследовательность, воодушевит турок до дерзости.
— Это, как пить дать! — воскликнул Иосиф Владимирович таким убитым голосом, словно за ним пришёл палач и пригласил на эшафот. — Немудрено, что Сулейман, соединившись с Шумлянской армией, начнёт наступление против наследника или Радецкого.
— В последнее время даже Милютин, который сам превозносил Непокойчицкого и предлагал его государю, и сам Николай Николаевич, вчера сказали мне, что надо бы высечь штаб Действующей армии, начиная с Непокойчицкого, — сообщил Николай Павлович Гурко.
— Поздно спохватились! — нервно отозвался Иосиф Владимирович и, помолчав, с нахмуренным лицом проговорил: — У меня было всего четыре конных полка, стрелковая бригада и болгарское ополчение, при двух батареях конной артиллерии. Теперь вы видите, как я нуждался в подкреплении, которого я так и не дождался! В итоге мы увязли в обороне. Кавалерия утомлена до крайности. Спины лошадей ослабли. Обозы наши курам на смех, никуда не годны, равно как и четырёхколёсные зарядные ящики. Короче, — хлопнул он себя по колену, приходя к неутешительному выводу, — мы пока не доросли до европейской войны, в которой нас несомненно расколотили бы, несмотря на доблесть русского солдата.
Генерал-лейтенант Гурко, обладавший железной логикой и волей прирождённого военачальника, бесстрашный командир, вышедший со славою из ряда боёв с турками, имел полное право на такое утверждение.
— Беда та, что по моим сведениям, нравственное положение Кавказской нашей армии не лучше, — в тон ему проговорил Игнатьев, — все ругают начальника штаба Духовского, проворовавшееся интенданство и самого Лорис-Меликова, который занят охранением армян.
— Кстати, об армянах, — скрипнул стулом Иосиф Владимирович. — Армяне кичатся тем, что их церковь древнее русской, но почему-то не мы у них, а они у нас ищут защиты.
— Значит, что-то в их церкви не так, — откликнулся Николай Павлович и вновь вернулся к военным делам. — Лорис-Меликов подчинился совершенно Гейсману, а тот на глупость только и способен.
— Мне говорили, самодур он редкий, — живо отозвался Гурко. — Не зря среди нижних чинов родилась байка: у офицеров так — головастым солдат доверяют, а кто умом не вышел, тех по штабам прячут.
— Одним словом, немец-перец-колбаса, кислая капуста! — вспомнил детскую дразнилку Николай Павлович, и улыбка вновь сошла с его лица. — Вообразите, подлец Кази-Магомет, присягавший на верность России, но переметнувшийся к султану, в голове мятежных банд действовал против нашего Баязетского отряда Тер-Гукасова и осаждал геройский гарнизон, который стойко защищал отбитую у турок крепость.
— Мы отстояли Баязет?
— Да, отстояли, — подтвердил Николай Павлович, — но турки и горцы стоят на эриванской границе: ждут минуты, чтобы вторгнуться в наши пределы.
— Я слышал, будто бы Милютин командировал туда Обручева? — свёл брови к переносице Гурко и вновь привычно скрестил ноги.
