— Это так, — кивнул Игнатьев, — не знаю только, что из этого получится.
— А как дела в Абхазии?
— Вроде, пошли на лад. Турки оставили несколько пунктов, и абхазы с нами замирились.
— И то хорошо, — отозвался Иосиф Владимирович и поддёрнул китель от плеча — погон поправил.
— Две гренадерские дивизии отправлены недавно на Кавказ — войско отборное, — счёл нужным подчеркнуть Игнатьев. — Лишь бы была голова.
— А вот с этим у нас плохо, — хмуро заметил Гурко. — Как говорят казаки в подобных случаях, папаха есть, а головы в ней пусто. У нашего главнокомандующего нет ни тактического глазомера, ни способностей стратега. Обдумывать военные операции он не умеет, да и не пытается усвоить правила управления войсками. Чем сильнее оборона, тем решительнее наступление, вот и все его военные познания. По природе своей он верхогляд.
— Я с детства его знаю, — сказал Николай Павлович. — Он человек настроения.
После обеда у него сидел Сергей Татищев, красавец, светский лев, на днях приехавший из Вены.
— Какими судьбами занесло вас в эту глушь? — не без иронии спросил Николай Павлович, памятуя о том, что молодой дипломат занимал такую же позицию по отношению к Австрии, как и его начальник Новиков, ставленник Горчакова и ревностный пособник Андраши.
— Я поступаю в драгуны или в казаки, — скромно ответил Сергей Спиридонович, — как Церетелев.
— Боюсь, что вы немного опоздали, — озабоченно сказал Игнатьев, не без удовольствия отметив, что Татищев спеси поубавил и рассчитывает на его протекцию.
— Но отчего же поздно? — удивился Сергей Спиридонович. — Во-первых, турки так воодушевились после «второй Плевны», так размечтались о победе, что уже и речи нет о мире; а во-вторых, — он для наглядности прижал к ладони палец, — наш переход к обороне сильно уронил нас в глазах европейцев. Можно сказать, до чрезвычайности. В Австрии заговорили, что мы стоим на глиняных ногах и что военное наше значение ничтожно.
— Вот это-то меня и бесит, — сказал Николай Павлович, а про себя огорчённо подумал: «Вот и фамильные отряды, и погоня за лёгкими лаврами».
— Не переживайте, — голосом, исполненным если не благожелательности, то, по крайней мере, той учтивости, которой ему часто не хватало, проговорил Татищев и, пользуясь возможностью блеснуть своей незаурядной памятью, вслух процитировал Андраши: «Я полностью отказался от своего предубеждения против генерала Игнатьева. Это единственный известный мне человек, которого Россия может смело противопоставить Бисмарку. Он может быть большим министром».
Глава XV
Зная, что Игнатьев встаёт рано, а ложится поздно, а главное, что к его мнению прислушивается император, в одиннадцатом часу вечера к Николаю Павловичу зашёл начальник штаба Непокойчицкий и два часа кряду доказывал, что «всё преувеличено», что без частных (!) неудач нельзя, и что присутствие царя сильно мешает.
— Беда та, что впереди зима, — нахмурившись, сказал Игнатьев. Кто-то из армейских острословов прозвал Непокойчицкого «живым трупом», и Николай Павлович считал, что нельзя удачнее подобрать клички. Генерал Непокойчицкий умный человек, но пресыщен, заснул, апатичен и смотрит на всё полумертвыми глазами, как будто говорит: «Мне всё равно, репутация моя сделана, у меня Георгиевский крест на шее, я всякие виды видывал, а теперь моя личная ответственность прикрыта главнокомандующим, который брат государя. Оставьте меня в покое».
— Беда, конечно, но не край, — начал оправдываться Непокойчицкий. — Ничего страшного, если в две кампании окончим дело, то есть, в будущем году.
Игнатьев употребил всё своё красноречие, чтобы разбудить этого застывшего, как будто воскового, человека.
— Артур Адамович, поймите, это не просто кампания, это война престижа. Вся Европа, затаив дыхание, следит сейчас за нами и гадает, чем кончится дело. Я уже не говорю о несчастных болгарах. Им вообще теперь не позавидуешь. А местный климат, здешняя погода? В сентябре пойдут дожди, начнётся настоящая распутица, шоссе здесь почти нет, одни грунтовые дороги да просёлки. Как армия по ним пройдёт, не представляю. На перевалах ляжет снег, а турки будут стягивать войска и укрепляться. Мы даём противнику время собрать новые полчища, завербовать наёмников, пригласить для консультаций западных специалистов, инструкторов для обучения солдат, накопить боеприпасы, распределить их по частям, построить новые преграды, которые приведут наши войска к потерям личного состава и оперативного времени, нанеся тем самым колоссальный, непоправимый урон русской армии. Расчленение одной войны на две кампании для нас недопустимо, а для России гибельно! Гибельно в политическом, военном, нравственном и, в особенности, в финансовом отношениях. Вы это понимаете или хотите гибели России? — по-военному прямо спросил Николай Павлович, отметив про себя, что ни у кого до этого он не видел такого холодного и рассеянного выражения лица, с каким выслушивал все его доводы начальник штаба. — С турками надобно действовать быстро.
— Но на пути у нас Плевна, — скучным голосом проговорил Непокойчицкий, — и мы обязаны её атаковать.
— Вы обязаны беречь войска, а не прошибать лбом стену, — требовательно посоветовал Игнатьев. — Атаковать Плевну не стоит. Её надо окружить войсками, подвезти осадные орудия, построить укрепления и ложементы для пехоты, сделать подкопы, заминировать турецкие редуты, стеснить, блокировать Османа, захватить кавалерией софийское шоссе — у нас там тридцать эскадронов!
— Тридцать три, — уточнил начальник штаба.
— Тем более, — сказал Николай Павлович, — надо прервать всякое сообщение с Софией и каждую ночь посылать охотников тревожить турок, не давать им спать и заставлять растрачивать патроны. Насколько мне известно, турки, ожидая нападения, всякий раз поднимают страшную стрельбу. Выбитые из сил, не имея запасов, которые к ним поступают из Софии, мучимые голодом, артиллерийским обстрелом и ночными диверсиями, турки долго не продержатся, сдадутся. Таким образом, и драгоценная жизнь русских солдат будет сохранена, и результат будет славным, — повеселевшим голосом проговорил Игнатьев, как будто дело было сделано, и турки в страхе побросали свои ружья. — Тут нам и румынская артиллерия пригодится, ибо румын вооружали османы, а у них орудия стальные, скреплённые кольцами, а у нас — медные.
Артур Адамович с подчёркнутым безразличием к цифрам старался уверить, что потеря семи тысяч нисколько не важна.
«Из них половина убитыми и пропавшими без вести», — мелькнуло в голове Игнатьева.
— Вместе с Никополем и первой Плевной мы потеряли на правом фланге только (!) одиннадцать тысяч человек, — всё тем же скучным и глухим голосом проговорил Непокойчицкий, словно отделённый от Николая Павловича непроницаемой стеной, — состав войска, в сущности, не пострадал. Мы влили в опустелые ряды 5-й дивизии и других частей маршевые батальоны, подошедшие на днях, что оказалось очень кстати.
— А дух войск? Дух войск не пострадал? — со скрытой укоризной в тоне осведомился Игнатьев, видя в начальнике штаба едва ли не врага, в силу своего служебного положения способного нанести урон России. Понятно, он не должен был так думать, но … подумал! Подумал и почувствовал, что нервы у него сдают, и сдают сильно.
