— Насколько мне известно, это единственный путь сообщения нашей позиции с Габрово, — сокрушённо повёл головою Паренсов.
— В том-то и дело! — тоном человека, которому угрожает смертельная опасность, подтвердил Николай Павлович. — А Левицкий смеет утверждать, что, что потеря эта — отличный результат! доказывающий, что у нас превосходные офицеры.
— Так и сказал?
— Так и сказал! — эхом отозвался Николай Павлович, чувствуя, что начинает ненавидеть Левицкого и, вместе с тем, презирает себя за злость, обидно угрызающую сердце. — Я вскипел и отвечал ему, что с его точки зрения даже и то может считаться хорошим результатом, если, в конце концов, перебьют всех русских офицеров, но что я и большинство моих соотечественников такого мнения разделить не можем, поскольку у нас сердце кровью обливается!
— А как вы себя чувствуете после лихорадки? — видя его излишнюю нервозность, полюбопытствовал Пётр Дмитриевич. Ругательства Игнатьева имели относительную ценность, поэтому запоминать их не имело смысла.
— Вполне сносно, — сказал Николай Павлович. — Боткин даёт мне капли с хиной, но не давал на двадцатый день и не хочет давать на сороковой.
Он утверждает, что старая лихорадка из меня с корнем вырвана и более не возвратится.
— Главное, не заболеть повторно, — с такой тёплой, искренней заботой в тоне заключил Паренсов, что Николай Павлович невольно заговорил о себе и о том, что его сильно беспокоило: — Когда я был в Константинополе и мог решить вопрос об автономии болгар, меня старались оттеснить на задний план, затушевать и обессилить. И вот теперь, когда наделали немало глупостей — политических, военных и административных, когда испортили, быть может, навсегда отношения с Турцией, чего бы мне, конечно, не хотелось, чуть что не так, упоминают моё имя.
— С какой целью?
— Очевидно, с заднею мыслью сделать из меня «козла отпущения», — предположил Игнатьев. — Некоторые из зависти, большинство — из эгоизма и ради легкомысленного, но себялюбивого отношения к делу, — проговорил он, грустно улыбнувшись, — а враги отечества и всего русского — из явного и верного расчёта постараются по окончании войны свалить все неудачи на меня, несмотря на отсутствие логики и последовательности в их обвинительных речах. — Николай Павлович устало склонил голову, как бы заранее предчувствуя тяжёлый груз людских клевет, и горестно потёр висок. — Многим у нас, а в особенности иноземцам, было бы весьма выгодно обратить на меня неудовольствие народа, «злобу дня», поколебать мою репутацию, очернить и сделать невозможной мою дальнейшую деятельность. Бог с ними! — отмахнулся он от своих нынешних и будущих хулителей, провидчески считая, что дальше будет ещё хуже. Мрачной и печальной виделась ему судьба России, которая всегда держалась на инициативе тех людей, которые творят, упорствуют и жертвуют собой на благо родины, пока их не сбивает с ног река времён или же натиск хулителей. Подлинная история нашего государства всегда расцветала не за счёт тех, кто официально был призван цвести и приносить плоды. Так прошла вся карьера Александра Васильевича Суворова, внук которого и на полшага не приблизился к его полководческому гению, так беззаветно служил церкви патриарх Ермоген, так вставали на защиту своего Отечества и Минин, и Пожарский, и Фёдор Ушаков. Да мало ли их славных и безвестных на святой Руси! Их сотни, их десятки тысяч! Сонмы. Но лишь тогда, когда их звёзды гаснут, а дела заносятся на скрижали мировой истории, их имена с великой неохотой заносят на страницы российских учебников. Их жизни оцениваются, как бы в кредит и за счёт данной эпохи, данного царствования, окружавшей их общественной среды или группы людей. Их светлыми именами прикрывается пустое место. Их заслуги, чисто личностные, составляют украшение тех, кто имел честь быть их современниками и вопреки усилиям которых они сделались великими.
Вечером в главном штабе получили шифровку Непокойчицкого из Тырново: «Разведка у Плевны есть наш главный вопрос».
Игнатьев, как в воду смотрел.
На фланге наследника, стоящего напротив Рущука, происходили незначительные стычки. У Шипки третий день было затишье. От Казанлыка отходили турки. Игнатьев предположил, что Сулейман скрытно переводит свои главные силы, но тут же возникал вопрос: куда? «Или к Ловче, ближе к Осману-паше, чтобы вместе с ним напасть на наш правый фланг, — мысленно представлял он карту Болгарии, — или же, подав руку Мехмеду Али, обходит наши позиции слева на Беброво. Во всяком случае, — неспешно размышлял Николай Павлович, — и то хорошо, что атака на Шипку отбита. А то ведь до чего дошло: Орловский полк, бравший эту позицию у турок, семь дней оставался без смены и четверо суток без горячей пищи. — Ему передавали настроение солдат: «Если турок одолеет, — говорили они командирам, — взлетим вместе с ними на воздух!» — Укрепления орловцев были заминированы динамитом. — «Никто из нас не сдастся в плен и не уйдёт!»
— Вот дух армии, вот не фальшивый героизм русского простолюдина, верующего в Бога, царя и Россию! — говорил он Александру Константиновичу Базили, своему верному и доброму помощнику. — С таким народом людям честным и умелым чудеса можно творить! Теперь вы можете себе представить, каково мне, глубоко проникнутому сим убеждением, видеть, как штаб и главная квартира теряют бодрость, дух, надежду, теряют голову и думают лишь, как бы поскорей окончить ими же испорченное дело, не заботясь о будущем, о чести армии, о славе России! — Вообразите, Александр Константинович, а впрочем, вам ли этого не знать, даже некогда воинственный Нелидов, с которым мы, как и с его супругою, довольно хлёстко спорили в прошлом году: я хотел мирно всё устроить, а он кричал: «Даёшь войну!» пришёл ко мне вчера и начал убеждать, что мир нам нужен больше, чем османам.
— Он и меня старался в этом убедить! — пылко отозвался Базили, настроенный, как и Игнатьев, на победу. — Александр Иванович считает, что нужно заключить мир, ограничив Болгарию Балканами и не требовать от турок ничего большего, лишь бы избегнуть осенней и зимней кампаний.
— Вся беда в том, что Александр Иванович сознаёт трудности поздней кампании, но не допускает мысли, что турки могут затянуть войну, с подсказки тех же англичан, и станут диктовать свои условия, — рассерженно проговорил Николай Павлович. — Мне кажется, что надо быть законченным плутом, чтобы настаивать сейчас на скором мире. Я спросил Нелидова, как может он, после всего, что он доказывал в прошлом году, избрать минуту наших неудач удобною для заключения мира? Как можно отказаться раз и навсегда от нашей роли на Востоке? От покровительства несчастным братьям христианам? — запальчиво проговорил Игнатьев и покачал головой: — Мы не против мира, но не ценою достоинства России и нашего унижения, которого ничем иным нельзя будет выкупить, и которое разразится внутренними бедствиями нашего с вами Отечества!
— А что Нелидов? — поинтересовался Базили.
— Александр Иванович подал мысль обратиться государю императору к Францу-Иосифу I и просить его содействовать прекращению войны!
— Да что же это он? — развёл руками Александр Константинович и сделал удивлённые глаза: — Два месяца назад мы гордо отвергали участие других держав, а одной неудачи достаточно, чтобы заставить нас преклоняться пред этими же державами?
